Рыжее знамя упрямства (сборник) - Крапивин Владислав Петрович. Страница 131
— Ну и отогревай, только не умори сызнова, угаром. Открыл бы форточку, а то у тебя здесь не воздух, а коктейль. Табачищем разит. Опять дымил, как старый буксир с угольной топкой…
— Я?! — опять возмутился Евгений Иванович. — Одну сигарету с утра, как условлено. А табака — ни затяжки!
— Хм… — сказала Варвара Михайловна. — Вот чего ты с детства не умеешь, так это врать.
— Цыц, женщина! В гневе я страшен. Как узнаешь чё почем — будет в брюхе горячо!
— Ох язык. Постыдился бы при девочке-то…
— А чего?.. Я же это… сказал “в брюхе”…
— Сказал он… Дай-ка заварку, тоже чайку глотну.
И она с кружкой (не синей, а желтой, как цыпленок,) устроилась на краю топчана, укрытого лоскутным одеялом.
— Вот такая жизнь, — пожаловался мне Евгений Иванович. Сорок лет сплошного угнетения. А из-за чего? Из-за одной сигареты…
— Из-за одной, — сказала из-за кружки его жена. — Посчитать бы, сколько ты их за эти сорок лет высосал. Не говоря уж о махорке и трубочном табаке…
— Я не про те, что высосал. Про ту единственную, которую потерял. И которая так круто перевела стрелку на моем жизненном пути.
— Ну давай, давай, — усмехнулась Варвара Михайловна. — изложи девочке драму своей жизни. Давно никому не рассказывал.
— Да, изложу! Потому что всякому поучительно знать, как легкое дуновение прибрежного ветерка может сурово изменить жизненную судьбу… А было это в Калининграде. Сошел я на берег с сейнера “Грибоедов”, на который только что подрядился пойти в рейс на три месяца боцманом. До отхода три дня. Думаю, молодой, холостой, проведу эти дни в беззаботном веселии. Решил закурить, вынул сигарету “Красная звезда”, хотел сунуть в зубы, а тут ветерок взял ее так аккуратно — и на пирс. Покатил по доскам. Ах ты ядреный корень…
— Евгений… — сказала Варвара Михайловна?
— А?.. Ну да, я и говорю… Поспешил, я за ней, и не глядя утыкаюсь головой во встречную девицу крупных габаритов…
— Сам тоже был не лилипут…
— Это уж точно… И говорю, как полагается культурно воспитанному мариману: “Ах, пардон, мадемуазель, я вас не ушиб?”… А мадемуазель, взглянувши на меня из-под беретика шоколадными глазами, отвечает: “Нет-нет, не беспокойтесь… Только не могли бы вы, раз уж мы встретились, оттащить до общежития мой чемодан? Страсть до чего тяжеленный для моих девичьих ручек”. Я, конечно, забывши про сигарету, крепкой боцманской рукой хватаю ее фибровый контейнер (и правда тяжеловатый), другую руку делаю кренделем и, как истинный джентльмен, доставляю незнакомку к парадному входу обшарпанного общежития при местной чахлой телестудии. Готовлюсь сделать под козырек, а она смотрит на меня все пристальнее и говорит с придыханием: “Женька”. Я гляжу: ядреный корень! Та самая Варька, с которой мы в поселке Ново-Степном обитали в соседних дворах. Нельзя сказать, что шибко дружили, поскольку изводила меня эта вредная особа очень даже часто и ехидно…
— Потому что был ты боязливый и плаксивый, — напомнила Варвара Михайловна.
— Клевета! Просто не считал возможным лупить девчонку. Даже такую…
— Плаксивые и боязливые, наверно, не убегают из дому в четырнадцать лет, — заступилась я.
— Это он уже потом, для самоутверждения характера…
— Ну и что? Ну и утвердил… Ладно, поболтали мы с ней, повспоминали. Говорит, приехала после института, распределили в оформительскую группу при телецентре. Оказалось, тоже художник и, в отличие от меня, с дипломом… А я, недипломированный, ушел через три дня в моря и там думаю: за три месяца найдет себе Варвара свет Михайловна среди творческой братии достойного ухажера-жениха… Так нет же! Вернулись, швартуемся, и кого я первым делом вижу на причале? А?.. И вот с той поры…
— Налил бы еще девочке чаю, чем росказнями голову морочить, — заметила Варвара Михайловна.
— Спасибо, я больше не хочу… Кружка великанская, уф…
— Но ты, Женя пока не уходи, ладно? Я схожу не надолго и вернусь, у меня к тебе небольшое дельце…
И удалилась.
Евгений Иванович посмотрел ей вслед, прислушался.
— Женя, ты не выдашь старого пирата, ели я приму еще аптечную дозу?
— Не выдам, Евгений Иваныч!
Он пошел к окну, а я вдруг поняла: самое время прочитать письмо!
2
Напрасно я думала, что письмо длинное. Оно оказалось на одной тетрадной страничке!
“Женька, привет!
Не злись, что долго не писал. Потерял твой адрес. Звонил три раза, ваш телефон молчит. Что случилось? Наконец, не выдержал, написал адрес, какой ты прочитала, если получила письмо. Устроились мы нормально, в школе тоже ничего, только фигово. Парни все какие-то оборзелые, каждому хочется быть крутым. Ну и стараются. Два раза подъезжали вплотную, отмахался. У нас дома есть телефон (смотри в конце письма). Отцу на работе дали компьютер, есть выход в Internet, я застолбил себе почтовый ящик (адрес тоже в конце письма). Может, Илья тоже обзаведется компьютером? Тогда связь наладилась бы нормальная. Налегаю на английский, пригодится. Закончил схему фрегата “Гелиос”. Ну, пока. Привет Лоське, Нику, Томчику, Люке.
П. Кап.”
“Дурень ты, а не П.Кап.”, — с расслабленной улыбкой, с великим облегчением подумала я. И не злилась на короткое письмо. Потому что вместе с ним в конверт вложен был свернутый в восемь раз табель-календарь, на котором Пашка написал поверх всех чисел и месяцев, синим фломастером: “Женька, держись! С Новым годом! Твой Пашка”. Это “Твой Пашка” было как счастливая награда за все мучения-ожидания (хотя, конечно, все-таки разгильдяй и растяпа, так и напишу).
Принявший аптечную дозу. Евгений Иванович деликатно спросил издалека:
— Видать, от хорошего человека письмо?
— Ага, от Пашки…
— Понятно… — Кажется, ему и правда было понятно.
Я разглядывала смятый складками календарь.
Над колонками месяцев и чисел была цветная фотография: распахнутое окно с отлетевшей от ветра тонкой шторой. На подоконнике — большая шипастая раковина (из тех, что гудят, когда придвинешь к уху). А за окном — темно-синее море под кучевыми облаками и бегущее под всеми парусами трехмачтовое судно…
Евгений Иванович глянул через мое плечо. Заметил уважительно:
— Ишь ты. Баркентина…
— Да, под брамсельным ветром. Почти все паруса стоят, только бом-брамсель и крюйс-топсель убраны…
— Ишь ты, ядреный корень, — опять сказал он. И добавил полувопросительно: — Разбираешься…
— Немного… Евгений Иванович, а вам на парусниках случайно не приходилось ходить.
— Случайно приходилось, — сказал он, довольно хмыкнув. — А при более точном рассуждении оно даже и не случайно. — Был я, голубушка, судовым плотником и боцманом на славной баркентине “Меридиан” В ту пору, в шестидесятые годы отшумевшего столетия учебных парусников было у нас в стране довольно много. Одних баркентин — целая дюжина. Мой капитан, славный Вадим Вадимыч Чудинов те года так и называл — “Эпоха баркентин”. Курсанты море нюхали не с многоэтажных железных палуб, а, так сказать, сквозь густую сеть парусной оснастки… И я, однажды увидав, как подошли к причалу “Меридиан” и его братец-близнец “Тропик”, влюбился в них всем своим нутром бродячего матроса и недоучившегося живописца. И проник… проник в дружный экипаж “Меридиана”, хотя стоило это немалых трудов…
— А почему… немалых?
— В ту пору меня как раз начали разоблачать врачи. Дело в том, что с детских лет у меня были нелады со слухом. Даже в армию не взяли по этой причине. Какое-то время мне удавалось обманывать врачебные комиссии в пароходствах, но тут как раз нашлась на мою голову одна въедливая бабенка. Ото-ла-рин-ко… тьфу! Короче, ухо-горло-нос… “Это, — говорит, — как вы ухитрялись, молодой человек, столько плавать в обход медицины?” Еле уломал я принципиальную даму. Путем подношения агромадной коробки шоколадных конфет дефицитного в ту пору шведского производства… И все бы ничего, но, прыгая от счастья по пути из поликлиники, поскользнулся я, как самый легкомысленный сухопутный балбес, и поломал ногу! Вот, ядреный корень, ситуация!.. Ну, хватило ума обратно в морскую клинику не обращаться, допрыгал до обычного травмапункта. Наложили мне там гипс. С этим гипсом я — на “Меридиан”. В ноги к капитану: “Вадим Вадимыч, не прогоняйте, буду службу нести, как здоровый!” Почесал он в затылке и говорит: “Ну, скажи спасибо судьбе, что успел проскочить комиссию до того, как поломал конечность…” Так и пошел я в рейс — на костылях и с гипсом. И, конечно же, матросами и курсантами прозван был Сильвером… Да вот у меня и снимок есть…