Бедовый мальчишка - Баныкин Виктор Иванович. Страница 74

Чапаев кивнул головой и принялся что-то писать в раскрытой перед ним тетради.

Степку нигде не нашли. Никто не знал, куда он делся. И все решили, что мальчик, верно, погиб. Но прошло три дня, и Василию Ивановичу доложили, что паренька привезли с хутора Овчинникова.

— Обыскивали мы двор одного богатея, — докладывал Силантьев, — оружие он скрывал. А рядом изба сельского сторожа стоит. Один красноармеец и загляни в окно, к сторожу. А там Степка.

— Приведите его сюда, — приказал Василий Иванович.

Ввели Степку.

Голова у Степки была опущена на грудь, в грязных руках он держал шапку с красной звездочкой.

— Что делал на хуторе, герой, говори! — Чапаев пытливо уставился на подростка, и тот еще ниже опустил голову. — Ну, я слушаю.

— Рисовал, — сипло прошептал Степка.

— Что, что?

— Рисовал… картину.

— Рисовал! — Чапаев встал, дернул себя за ус.

— Когда у меня лент не стало, — заикаясь, рассказывал Степка, — я из поселка убежал — испугался больно. В Овчинниково убежал. А там наши казаков побили… Из сумки убитого офицера я масляные краски взял. Рисовать захотелось. Никогда я красками не рисовал. Схватил я их — и к деду, сторожу.

Степка распахнул шинель, расстегнул ремень на гимнастерке и вынул из-за пазухи холщовый сверток:

— Вот… картина.

Василий Иванович развернул сверток. На мчавшихся конях сидели всадники. Над их головами поблескивали клинки. Впереди всадников под красным знаменем мчался командир в развевающейся по ветру черной бурке. У него были пышные до плеч усы и малиновый бант на папахе.

Под картиной была подпись: «Чапаев несется в атаку с чапаевцами, которые в его отряде».

Василий Иванович долго смотрел на картину. По исхудалому, задумчивому лицу его скользнули отсветы какой-то новой, небывалой радости.

О многом в эти минуты передумал Чапаев. И о том, что скоро, должно быть, конец войне, и о своих ребятах, которые так редко видят отца, и о Степке. У мальчика впереди большая и светлая жизнь!

Чапаев не утерпел и улыбнулся:

— Молодец! Как это у тебя ловко!

Степка ободрился, поднял голову:

— Я два дня рисовал и ночью.

— И где ты талант такой постиг?

— Учитель сельский научил. Бумаги мне давал, карандаши…

— Ловко! — щурился Чапаев, — Только соврал ты малость. Усы у меня поменьше, да в уздечке этот вот ремешок не на месте.

Он сел на старый, замасленный диван и усадил рядом с собой повеселевшего Степку.

— Когда кончим воевать, Степка, — говорил Чапаев, обняв руками колено, — жизнь прекрасная будет, и мы учиться с тобой поедем. В академии: я в военную, а ты в рисовальную… Должна быть такая академия!.. Поедем?

— Поедем! — тряхнул головой Степка. — Поедем, Василь Иваныч.

И они оба радостно засмеялись.

Дорогой гость

В народном доме с утра топили печи. Промерзшие стены потрескивали, на потолке все меньше становилось белых искристых пятен. Зеленоватый дымок ел глаза.

На тесной, неудобной сцене шла репетиция. Руководитель любительского кружка, пожилая учительница Анна Ивановна, сидела на высокой суфлерской будке, сбитой из новых, гладко выструганных сосновых досок, и, покачивая головой, с огорчением говорила:

— Опять не так, Алексей Дмитриевич…

Перед учительницей стоял заведующий народным домом Рублев. Он смущенно глядел в пол и, разводя руками, сокрушенно повторял:

— Не выходит! Ну, никак не выходит! Все время в памяти твержу, как надо говорить, а дойду до этого самого места — на тебе! — по-своему получается… Увольте, Анна Ивановна, от этого дела, я человек без способностей.

В это время дверь из сеней отворилась и в помещение ввалился крестьянин в чапане с заиндевелым воротником.

Алексей Дмитриевич слез со сцены и, прихрамывая, поспешил навстречу пришедшему.

— Добрый день, Лексей Митрич! — сказал крестьянин и стащил с головы шапку. — Толкуют, будто Чапаев ныне в село прибудет и речь скажет.

— На крыльце объявление вывешено про то. Прочитай.

Рублев вышел с крестьянином на крыльцо.

— Видишь, — проговорил он и указал на прибитый к стене лист серого картона. — Каждое дело порядка требует. Без этого нельзя.

Крестьянин потоптался на месте и виновато вздохнул:

— По своей темноте, Лексей Митрич, я совсем неуч… Ты уж расскажи, про что здесь прописано.

Заведующий подошел к перилам крыльца и важно, не торопясь, прокашлялся. Проводя по буквам большим пальцем, заскорузлым и желтым от курева, он медленно и натужно читал:

— «Граждане односельчане! Вечером сегодня в народном доме герой товарищ Чапаев сделает доклад: «Когда кончится война». После доклада спектакль». — Повернулся к мужику и добавил: — Вечером, Иван, приходи. А сейчас мне некогда. Репетицию проводим. Мне и то приходится тут одного буржуя играть.

Весь день Алексей Дмитриевич провел в хлопотах: красил декорации, ездил в Селезниху за париками, ходил к фельдшеру просить для себя сюртук и галстук бабочкой.

Под конец дня он устало поднялся на сцену и с удовлетворением оглядел зал с правильными рядами скамеек.

— Теперь, кажись, все готово для встречи дорогого гостя, — сказал он.

От лавок на чисто вымытом полу лежали тени. Нижние стекла в окнах горели тусклым багрянцем.

К шести часам вечера народный дом был переполнен зрителями. Скоро в зале стало так душно, что мужики и бабы поснимали шубы. Все негромко разговаривали.

Больше других суетился высокий, худой старик, с гладкой, как яичная скорлупа, продолговатой головой. Он теребил своего соседа, широкоплечего мужика, за рукав суконной поддевки и настойчиво требовал от него:

— Ты, Петрович, старый служака. Ты нам скажи — генеральский у него чин по-бывалошнему аль ниже?

В углу около сцены молодая нарядная женщина, скрестив на груди пухлые белые руки, певуче говорила:

— Сестра-то моя выдана за плотника андросовского. А Чапаев там по осени был. Тоже речь держал. Собрались со всей деревни в народный дом, как мы сейчас. Все в таком волнении…

Кто-то попросил Рублева рассказать, как Василий Иванович наградил его часами. И хотя об этом в деревне слышали уже не раз, но все стали усиленно просить Алексея Дмитриевича.

Заведующий народным домом пригладил ладонями волосы и заговорил:

— Как вам про то известно, что я у Василия Ивановича служил больше полгода, я про это самое толковать не буду. Обрисую ту историю, по причине которой нахожусь в таком положении, — Алексей Дмитриевич указал на хромую ногу. — Поручил мне Василий Иваныч однажды сходить в разведку. Большая требовалась осторожность. Прямо скажу — дело трудное. К самому неприятелю надо было пробраться… Исполнил я все, как было приказано. Только при возвращении в штаб меня беляки ранили в ногу, отчего я версты три ползком полз. Подобрал меня наш разъезд. Говорю я ребятам: «Немедля везите меня к Чапаеву!» Василий Иваныч спал, когда мы приехали. Разбудили его, и я доложил ему лично важные сведения. Белоказаки готовились на заре выступать против нас.

Алексей Дмитриевич потер рукой бедро больной ноги и сел на поданный ему дубовый стул.

— Прошу прощения, — сконфуженно улыбнулся он. — Ныть в подъеме стало. Нога у меня всегда к ненастью мозжит… Ну вот, выслушал меня Чапаев и строго говорит: «Ну, Рублев, ежели правду сказал — награжу, ежели наврал — смотри тогда у меня!» И бросился распоряжения отдавать. А ко мне фельдшера прислал. Он пулю-то у меня из ноги и вынул. После сражения, когда наши разгромили белопогонников, Василий Иваныч прискакал, кричит: «Молодец, Рублев! Дай я тебя поцелую!» Поцеловал меня в щеку, — Алексей Дмитриевич достал из кармана брюк платок, вытер глаза, — и часы серебряные мне в руку сует. «Держи, — говорит, — награда тебе». Я отказываюсь, а он и слушать не хочет. «Пуля, — спрашивает, — где из ноги?» Показал я ему пулю — мне ее фельдшер оставил. Смеется Василий Иваныч. «Ты ее, — говорит, — Алексей Митрич, пристрой к часам. Брелок занятный будет и память». Вот они, часы-то.