Утренний иней - Ширяева Галина Даниловна. Страница 31

Давно уже были уложены их немудреные пожитки, они были готовы к дороге еще с утра. Но никакой уверенности в том, что они смогут наконец-то уехать в это долгожданное воскресенье, не было. Уже несколько раз объявляли воздушную тревогу, а дневные налеты были еще хуже ночных — все было на виду, и немцы бомбили не только город, но и переправу, и пароходы, даже санитарные, с ранеными.

С близкой северной окраины к полудню стали доноситься глухие раскатистые звуки взрывов, тяжелый прерывистый гул, и это не было похоже на бомбардировку…

— Уж не они ли прорываются? — с тревогой спрашивала хозяйка квартиры, прибегая к ним каждые четверть часа. — Степан-то мой там, на заводе! Уж не они ли это, а?

Мать успокаивала ее, как могла, для убедительности подбирая слова из сводок Совинформбюро:

— Бои идут на дальних подступах. А завод — какие же это дальние? Это даже не ближние. Это уже город… Возможно, эвакуируют какие-нибудь важные объекты — так надо. А может быть, просто гроза идет?..

Она боялась сказать слово «ликвидируют», да и тому, что говорила, все равно не верила. Ясно было, что ни на «эвакуацию» объектов, ни на бомбежку, ни на грозу это не похоже. Неужто и в самом деле бой?

Маленькая Ветка капризничала. Ей, такой маленькой, трудно было переносить жару и бессонные ночи, а теперь еще и эту суету, связанную с предстоящей нелегкой дорогой. И мать даже отшлепала ее, чего никогда раньше не делала. А Валентин, пожалев Ветку, нагрубил матери, чего тоже раньше никогда не делал. Все словно ждали чего-то недоброго, а потому и были так неспокойны. Все ждали — ждали люди, ждали улицы под раскаленными от зноя крышами, ждало высохшее от жары, тревожное небо. И эти глухие раскаты, доносящиеся с севера, были словно предвестниками того, чего ждали…

Новый сигнал воздушной тревоги прозвучал ровно в пять.

Мать ахнула — вот уж некстати так некстати! Так некстати они еще никогда не прилетали! Им уже пора было к переправе.

— Ничего! — попробовал успокоить ее Валентин. — Переждем. Все равно до отбоя переправа не будет работать. Может, и не прорвутся еще.

— В убежище пойдем? — нерешительно спросила мать. — Может, обойдется?

— Подождем немного, — подумав, решил Валентин как старший. — Если минут через десять не начнут грохать, может, и обойдется.

Ровно через четверть часа загрохотали зенитки. Сначала где-то вдалеке, потом ближе, в центре. Мать подхватила на руки Ветку.

— Бежим!

Убежище было рядом, в соседнем дворе, но это была всего лишь простая щель, укрытая бревнами и досками, и они предпочитали другое, подальше, в самом конце улицы. Оно казалось им надежнее, потому что это был крепкий кирпичный подвал, а над ним всего лишь одноэтажный каменный дом, стоящий на пустыре — площадке, подготовленной к какой-то стройке еще до войны. И водоем был рядом, и откапывать будет легче, и пожар ниоткуда не перекинется.

До убежища они добежали быстро, за какие-нибудь три-четыре минуты, а потому не успели услышать того страшного гула, что надвигался на город с запада и юго-запада, не успели увидеть черной железной тучи, закрывшей небо…

Валентин по дороге попытался еще раз успокоить мать: Не бойся! Я думаю, ненадолго. Вот увидишь, скоро будет отбой. Еще успеем на переправу.

Но уже через час, сидя в убежище, они поняли, что наверху происходит что-то необычное. Это был не просто грохот взрывов, от которых вздрагивала земля, к этому они уже привыкли. Там, наверху, стоял не прекращающийся ни на секунду протяжный дикий стон… Это был стон, вобравший в себя и грохот взрывов, и голос зениток, и визг летящих с неба бомб, и гул самолетов. Все это они различали. Но вплеталось; в этот стон еще что-то, похожее на протяжный, не прекращающийся ни на секунду глухой крик. Что это было, они пока, не знали, но это было самое страшное.

В подвал проник запах гари, потом погас свет. В темноте заплакали дети — их было много здесь. Плакала и Ветка, обхватив Валентина за шею. Слабые материнские руки она, видимо, считала не очень надежной опорой, а потому все время тянулась к Валентину и повторяла:

— Папа! Папа!

Она и раньше называла его папой, потому что ничего пока не умела говорить, кроме двух слов — «мама» и «папа». Но теперь это зовущее «папа» отзывалось в Валентине глухой болью. И боль эта порой заглушала стон, доносившийся сверху.

— Ничего-ничего! — все еще пытался успокоить он мать. — Должен же быть когда-нибудь отбой! Должен же быть!

Но отбоя все не было.

Теперь и женщины плакали. Запах гари пробивался через вентиляционные отверстия, и в подвале стало трудно дышать.

Зажгли «летучую мышь», и тогда в свете ее все увидели, что в подвале легкими серыми кругами плавает дым.

— Горим!

— Дежурные тут есть или нет? Да что же это такое? Надо же узнать, что там!

Пожилой человек в белом полотняном костюме, давно уже ставшем похожим на пропыленный рабочий комбинезон, тяжело поднимаясь, сказал:

— Сейчас все выясним! Не волнуйтесь!

Дойти до ступенек лестницы, ведущей из подвала, он не успел — дверь распахнулась. Багровый отсвет пожара метнулся вниз по ступенькам. На пороге стояла девушка с повязкой на руке — из команды МПВО.

— Взрослые есть?

— Что там? Как там? — закричали со всех сторон. — Горим?

— Вы не горите! — срывая голос, крикнула девушка. — Госпиталь горит! Гражданочки! Милые! Кто может?.. Помогите! Здесь недалеко!

Несколько женщин тут же двинулись к выходу. Виновато оглянувшись на Валентина, поднялась и мать.

— Смотри за сестрой, Валечка!

Валентин не сразу принял решение, а когда принял, пожалел, что замешкался. Как он мог промедлить хоть полминуты? Там же раненые! И к тому же из двух женщин его семьи, оставленных теперь на его попечение, в большей опасности была мать.

Передав заплаканную Ветку соседке, он попросил:

— Вы, пожалуйста, ее не оставляйте! Я сейчас вернусь!

А в его ушах долго стоял ее умоляющий зов: — Папа!

В первый момент ему показалось, что он видит самый страшный в своей жизни сон. Непонятно было — вечер еще или уже ночь. Черно-багровым заревом пылало небо. Страшный гул в первый момент оглушил его, но он тут же понял, что вплеталось в этот гул с такой непонятной настойчивостью жуткого человеческого крика. То был голос огня.

Но то, что он увидел, нельзя было назвать пожаром. Пожары он видел и раньше. Перед ним лежал гигантский, бесконечный огненный коридор. Горела вся улица, на которой они жили, горела вся, от начала до конца. Пылала и левая и правая сторона. Горели столбы, горели деревья… Вначале он не понял, почему так больно подошвам ног, потом увидел — под ногами плавится и чадит асфальт. А там, где тротуар кончался, перебегали одна за другой огненные искры — горела высохшая пыльная земля. Удушающая жара обжигала лицо, и показалось ему вдруг, что это не пламя, а сама земля кричит в ужасе. И он закричал тоже, почувствовав вдруг себя совсем беспомощным…

Своего голоса он не услышал. Не услышала его и мать, стоящая в нескольких метрах от него. Вместе с другими женщинами она стояла посреди горящей улицы, и они не знали, оглушенные и ослепленные, что же делать — проход к госпиталю, где погибали раненые, за эти считанные минуты был перекрыт пламенем.

Крик земли и огня намертво заглушал голоса, и он не слышал, о чем говорят и спорят растерявшиеся женщины. Но он увидел, что мать показывает на ту сторону улицы, где в кирпичном заборе между двумя горящими домами зиял пролом. Забор разрушило взрывной волной, и пролом светился все тем же багрово-черным заревом, что и небо. Кажется, мать убеждала других, что именно через этот пролом скорее всего можно выбраться к горящему госпиталю. Она сердилась и торопила остальных, а те медлили. И оцепеневший Валентин стоял неподвижно, словно подошвы его ног были припаяны к плавящемуся асфальту. Тогда мать гневно махнула рукой, и ни он, ни эти растерявшиеся женщины не успели ее удержать…