Мотылёк - Чарская Лидия Алексеевна. Страница 2

Евгений Николаевич крепко пожал ее маленькую ручку.

— Спасибо, Шура… Вы знаете, какое для меня счастье ваше слово.

Он не мог больше ничего прибавить от волнения.

Прозвучал третий звонок и юноша едва успел выскочить из вагона.

Шура бросилась в свое отделение и высунулась из окна.

Вот они все здесь, её милые и дорогие: вот папа, её всегда хмурый, суровый по виду, но чрезвычайно благородный душой папа, которого даже дети любят бесконечно, хотя и побаиваются немного… Он снял шляпу, ветер треплет его седые, жидкие волосы… Он что-то говорит, чего уже не слышно за шумом и общими приветствиями и напутствиями уезжающим… Вот мамочкино лицо… милое, кроткое, залитое слезами, — мамочки, их общей любимицы. Вот старушка няня машет руками и кричит что-то, верно, опять о банке, платках и белье.

И усталое лицо Нюты, серьезной, и тихой девушки — уже теперь в двадцать с небольшим лет главной помощницы семьи… И оживленное румяное лицо Левы, отчаянно размахивающего фуражкой. А за ними несколько в отдалении стройная фигура Евгения Николаевича, того самого милого Жени, с которым они играли и дрались в детстве, читали Майн Рида и Жюля Верна в отрочестве и с которым теперь в ранней юности она, Шура, решила связать когда нибудь свою судьбу. Не вдруг и неожиданно пришло это решение. Семья Вяземцевых и Струковых давно мечтали поженить когда-нибудь впоследствии Женю и Шуру. Серьезный, не по летам устойчивый юноша вырос на глазах Анны Ильиничны и Ивана Степановича. И на глазах же у них выросла и окрепла любовь детей, перейдя из детской дружбы в более глубокое и крепкое чувство.

А поезд все ускорял и ускорял ход, отдаляя Шуру от маленькой группы людей, оставшихся на дебаркадере уездного вокзала. Еще немного-и она и вовсе исчезла из вида.

И Шура, усталая и измученная от пережитых впечатлений, опустилась на сиденье дивана и предалась своим мечтам.

ГЛАВА II

Дорожные мечты. — Странная особа и её спутница

Поезд шел полным ходом. Колеса выстукивали свой однотонный мотив, а под этот однообразный мотив так хорошо мечталось… Шура с наслаждением откинулась на спинку дивана, прижалась к ней головою и закрыла глаза, не желая рассеивать охвативших ее впечатлений.

Ах, их было, кстати сказать, так много, и ими трепетала вся её молодая душа!..

Ведь еще только три месяца тому назад она была просто гимназисткой Шурой, прекрасно, хотя и неровно учившейся, и, благодаря своим исключительным способностям, получившей право на медаль.

Эта серебряная медаль, полученная Шурой за успехи при окончании гимназического курса, сделала то, чего не могли сделать никакие слезные просьбы и мольбы самой девушки. Дело в том, что два последние года Шура Струкова неизменно приставала к отцу с просьбой отпустить ее по окончании гимназии в Петроград, на педагогические курсы. Ей во что бы то ни стало хотелось получить высшее образование и сделаться учительницею или классной дамой в той же гимназии, где она училась сама. Это ли не было бы счастье! Помогать семье, внося посильную лепту в домашний бюджет, как это делает уже около пяти лет её старшая сестра Нюта, и не каким-нибудь скучным, однообразным трудом, корпением на пишущей машинкой, а живым, интересным! Учить и наставлять детей, да еще где, — в родной гимназии, где все ее, Шуру, так любят… Сама начальница обещала дать ей место в гимназии через четыре года, когда она окончит курсы… Многие девочки, большая половина гимназии, но крайней мере, встретит ее как старую знакомую, потому что к тому времени теперешние «первушки» станут солидными четвероклассницами, а четвероклассницы «первыми».

Трудно было только уговорить отца отпустить ее на курсы… И мать, и Нюта, и Пелагея Федоровна Вяземцева просили за Шуру, но старик был непреклонен долгое время.

— Если бы Нюта попросилась, без лишних слов отпустил бы, потому что она вполне уравновешенная, серьезная молодая девушка. А Шура — мотылек… Легкомысленная, очень быстро она под чужое влияние подпадает, страшно за нее… Каких то она подруг еще там выберет себе!? — стоял на своем старый чиновник.

И только когда Шура, вся дыша гордостью, показала ему заслуженную её усердием награду, Струков поколебался в своем решении.

— Ну, теперь уж грешно тебе будет не отпустить дочку, Иван Степанович, — уговаривала мужа Анна Ильинична. — Смотри как бы не упрекнула тебя наша Шура впоследствии, что ты ей не дал карьеры сделать.

— Молода она очень, дитя ведь, моложе всех своих гимназических подруг. Взглянуть на нее — ребенок ведь! — уже начиная сдаваться понемногу, все же упорствовал отец.

— Так что же такого что молода?… Раз молода, так и глохни в провинции, теряй время, когда душа просит света ученья? — волновалась за дочь Анна Ильинична. — Или ты думаешь, что я люблю Шуру меньше твоего и не боюсь за нее тоже? Но можно все так устроить, что жизнь её в столице мало будет разниться от её жизни здесь… Только надо просить Мальковских не оставлять без присмотра и покровительства. Пиши Мальковскому — он хороший, достойный человек и приютит у себя в доме Шуру.

И вот, результатом этого разговора было с таким трудом вырванное согласие на поездку. Письмо же сенатору Мальковскому довершило начатое: старик-сановник приютил свою троюродную племянницу у себя в доме. И Шуру отпустили, наконец, учиться в столицу.

Спит она теперь, потянулась и съежилась, как кошечка, от удовольствия при одном воспоминании о том часе, когда отец изрек, наконец, свое согласие на её отпуск. Тут то и началась сутолока. Надо было подавать прошение, посылать аттестат в канцелярию курсов, просить отзыва из гимназии… Шура невозможно волновалась до тех пор, пока не пришла, наконец, бумага с курсов. Ее приняли в число слушательниц педагогического института, благодаря блестящему аттестату и рекомендациям гимназического начальства. И начались сборы в дорогу.

Мать, няня, Нюта, засели за починку Шуриного гардероба: кое-что надо было пошить, кое-что починить. Одна Шура не шила и не чинила. Она словно ошалела от счастья и то и дело бегала от одной подруги к другой, делясь с ними своей радостью, или совершала длинные прогулки с Евгением Николаевичем, споря до хрипоты о задачах предстоящей ей через четыре года трудовой жизни…

«Ах, уж эти споры!» Шура невольно улыбнулась, вспоминая их. Кажется, все лето проспорили. И только вот вчера провели тихий, спокойный вечер. Евгений Николаевич забежал к ним ненадолго, когда его больная ревматизмом мать, за которой он ухаживал с редким сыновьим терпением, забылась сном. После вечернего чая они отправились в палисадник.

Сентябрьская ночь была тепла по-летнему. Миллиарды золотых звезд усыпали небо. Оно казалось сказочно-прекрасным, озаренное нежным голубым светом месяца, скользившего среди причудливых облачных гор. Первым заговорил Женя.

— Шура, — начал он трепетно и смущенно таким голосом, какого девушка еще не слышала у него. — Шура, вот вы уезжаете завтра… Окунетесь в новый мир, увидите новых людей… Вам предстоит совершенно иная, нежели здесь, в нашей провинциальной глуши, жизнь… Но я прошу вас, во имя нашей дружбы, во имя наших совместно проведенных детства и юности не забывать никогда, что у вас есть друг Евгений Вяземцев. Бог знает, что вам предстоит там, в чужой для вас столице. Может быть, встретятся ошибки и разочарования на вашем пути. Может быть, понадобится рука надежного друга, поддержка… Так вот, миленькая Шура, помните всегда, что стоит вам только позвать меня, и я явлюсь, не медля ни минуты. Слышите, Шура? Вы должны позвать меня в трудную минуту. Дайте же мне слово сделать это, если хоть немного любите меня.

Что она отвечала ему на это?

Да, она прежде всего дала ему просимое слово, а потом сказала, что любит его крепко, также крепко, как маму и папу, даже больше Нюты и Левы.

Как он весь просиял при этих словах! Милый, хороший Женя! Какие чудные, светлые минуты он дал ей пережить, когда говорил потом, как он будет любить ее до самой смерти и что его мечта — закрепить их дружбу еще большим союзом, то есть жениться через несколько лет, когда они будут оба вполне самостоятельны.