Разгневанная земля - Яхнина Евгения Иосифовна. Страница 75

За войском двигались толпы невооружённого венского населения. В первых рядах шли Каталина, Берта и Карл Мюллер. Берта, не стесняясь, плакала навзрыд. Первая её любовь к красивому студенту давно прошла, но она по-прежнему считала господина Калиша лучшим из лучших людей, и его ранняя смерть повергла её в полное отчаяние.

Лицо Каталины, напротив, было сурово, глаза сухи. Она молча, сосредоточенно глядела перед собой, но ничего не видела. Снова и снова переживала она мысленно всё то, что произошло в последние дни.

Она ежедневно проводила по нескольку часов у ворот больницы, получая скудные сведения о состоянии здоровья Франца. Нагноившаяся рана вызвала заражение крови. К нему никого не пускали. В то утро, когда Каталине сообщили о его смерти, она не сразу поняла. Как! Франц умер? Не может быть! Сестра милосердия внимательно и с участием посмотрела на Каталину: «Он не стонал, не жаловался, фрейлейн, хотя очень страдал. За несколько минут до смерти он попросил пить. Я наклонилась к нему, поднесла воду, он взглянул на меня своими большими голубыми глазами — словно осветил всё вокруг! — и прошептал: “Пусть моя кровь будет последней пролитой кровью!” Он не успел выпить воды, откинул голову на подушку и затих навсегда».

Перед глазами девушки проходили картины недавнего прошлого, вся её жизнь в Вене. И всюду был Франц. Все его уважали и любили. А он полюбил её, простую, необразованную девушку. Она догадывалась о его любви, но узнала о ней лишь теперь, когда его уже нет на свете. Больше никогда не услышит она его голоса. Страшное слово «никогда»! А ещё совсем недавно Франц говорил ей: «Вы улыбаетесь, я заглядываю в ваши бездонные глаза — и всё улыбается вокруг, всё радуется. Разве вы не видите, что нам улыбается кучер фиакра и даже его лошадь? И не кажется вам, что эта бездомная собака, которой я вчера бросил корку хлеба, тоже улыбается нам?»

Процессия подошла к кладбищу. Гроб поднесли к открытой могиле. Медленно приблизился к ней генерал Бем, и гул одобрения пронёсся по рядам, так популярно уже стало его имя.

В наружности Бема не было ничего выдающегося. Скорее его можно было принять за человека заурядного: круглое загорелое лицо с мелкими чертами, невысокий лоб, прихрамывает на правую ногу. Остро глядящие серые глаза сидят глубоко, над ними нависли седеющие брови. Но стоило Бему заговорить, как мгновенно все были покорены. Он говорил горячо, убедительно, кратко, без лишних слов и цветистых сравнений.

— Мы хороним сегодня одного из главных деятелей венского студенческого движения… Перечислять заслуги Франца Калиша я не буду. Они всем хорошо известны… Когда мне сообщили вчера, что студенческий легион хочет устроить общественные похороны, я тотчас отправился к его родителям, чтобы выразить им соболезнование от имени защитников Вены. Но дом их оказался пуст, — они покинули город в первый же день восстания вместе с другими приверженцами монархии. Тогда сердце моё наполнилось отеческой нежностью к студенту, так решительно порвавшему со своей средой. И в ту именно минуту я подумал о вас, летучие гвардейцы! Разутые и голодные, вооружённые чем попало, вы идёте в бой не для того, чтобы охранять свою личную собственность, которой у вас нет, а во имя дела свободы!

Каталина замерла, слушая Бема. Как могло случиться, что Франц ушёл на баррикады, а его мать в это время бежала из Вены, не думая о том, какая смертельная опасность ему грозит? А он шёл в бой с её портретом на груди! И к ней-то хотела Каталина прийти, рассказать, как умирал Франц! Ей собиралась отнести священную реликвию — медальон Франца, который сопутствовал ему во всех боях.

На память ей пришли слова, сказанные Францем ещё в марте, когда венцы вышли на улицы, чтобы сбросит Меттерниха: «Разве славная смерть в борьбе со злом не лучше, чем беспросветная жизнь под игом?» Да, Франц умер так, как хотел, за то, чтобы это иго было сброшено!

Когда же Бем заговорил о чувствах, заставляющих голодных гвардейцев идти на смерть во имя свободы, Каталина вдруг поняла: вот человек, который в эту трудную для неё минуту укажет ей путь, научит, как внести свою лепту в дело, за которое погибли отец и Франц.

Главный наблюдательный пункт восставших помещался на башне святого Стефана — самой высшей точке Вены. Отсюда можно было следить за движением неприятельских войск в разных направлениях от города. Для этой цели на башню были перенесены инструменты из астрономической обсерватории.

На колокольне возле башенной комнаты со всех четырёх сторон поставили подзорные трубы. Наблюдатели один за другим громко передавали о том, что они видят. Эти сообщения заносили в протокол четыре писца. Протоколы предназначались для Мессенгаузера, для Бема, для Академического легиона и для магистрата [59]. Протоколы вкладывали в круглую коробку и через жестяную трубу спускали в нижний этаж. Оттуда звонком извещали, что протоколы получены.

Генерал Бем, прихрамывая на правую ногу, раненную ещё во время польского восстания, поднялся на башню. Он хотел лично удостовериться в передвижениях неприятельских армий.

День начался вялой перестрелкой аванпостов правительственных и повстанческих войск, стоявших близко друг от друга, а затем наступило затишье. Накануне после упорных сражений перевес оказался на стороне правительственных войск. Предъявив ультиматум о безоговорочной сдаче, Виндишгрец предложил восставшим двадцатичетырехчасовое перемирие.

Население, лелеявшее надежды на помощь венгров, истолковало перемирие по-своему: пошли слухи, будто у Швехата заметили венгерские войска, идущие на помощь венцам, и поэтому-де Виндишгрец прекратил яростные атаки.

У Бема был готов план совместных действий на случай, если подтвердятся слухи о приближении венгерской армии. Он приставил глаз к окуляру. Стал медленно вращать винты.

— Венгерских войск не видать! — сказал Бем с досадой.

Кто-то торопливо поднимался по ступенькам. Ещё минута — и вбежал молодой солдат «летучей гвардии». Он был возбуждён и от волнения не мог произнести ни слова.

— Ты ко мне, Игнац?

— На аванпосте захватили двух хорватов-разведчиков… Ждут вас, господин генерал, — выпалил звонким голосом гвардеец. Он был совсем юный, казался едва ли не мальчиком.

— Пойдём!

Безусый Игнац следовал за генералом по пятам. Он выглядел ряженым: широкая шляпа с чёрным страусовым пером и синий мундир с двумя рядами костяных пуговиц были, несомненно, взяты из гардероба офицера студенческого легиона. Серые поношенные штаны и заплатанные не по мерке большие штиблеты завершали причудливое одеяние молодого национального гвардейца.

Бем заметил, что юноша мнётся, не решаясь о чём-то доложить.

— Ты что?

— Господин генерал! Эти двое сказали: «Мы не враги, а друзья, отведите нас к Мессенгаузеру или к генералу Бему, у нас важное письмо». Наши окружили их, требуют показать письмо, а те не дают. «На фонарь их!» — закричали наши. Тут я вдруг опознал одного: вижу — мой земляк. Бросился я к солдатам и потребовал, чтобы без вас ничего не решали. Я сказал, что вы не позволяете никого расстреливать, пока не дознаются, кто и зачем к нам пожаловал, — добавил молодой солдат. — Их и оставили в покое.

— Повезло твоему земляку! — улыбнулся Бем.

Они подошли к площади Егерцейле, откуда в разные стороны звездообразно расходилось несколько улиц, здесь была возведена так называемая «Звёздная баррикада» — гордость восставших. Баррикада представляла построенный полукругом вал высотой по грудь человеку, сооружённый из плит мостовой. С внешней стороны крепостной вал был покрыт дёрном и щебнем для того, чтобы ослабить удар, если сюда попадёт снаряд. Укрепление окружала глубокая волчья яма. Расположенные на валу против шести улиц шесть орудий грозно оскалили на них свои дула.

Защитники баррикады толпились вокруг «хорватских разведчиков». Один из них был управляющий имением графа Баттиани, хорват Видович. Он бежал из загребской тюрьмы, куда был брошен за то, что призывал хорватских крестьян к восстанию против Елашича. Другой — Миклош Дунаевич, тот самый улан, который дрался против венгров и едва унёс ноги, отведав сокрушительной дубинки своего друга Иштвана Мартоша. После госпиталя Миклош был отправлен в Загреб, где нёс службу по охране тюрьмы. Здесь он и встретил своего знакомого Видовича. Они вскоре сговорились о побеге. На венгерской земле Видович поручился за раскаявшегося Миклоша, и вчерашний враг стал бойцом венгерской армии.