Тройка запряженных кузнечиков - Корпачев Эдуард. Страница 6
Некоторые кузнечики сигали из рук, скакали по комнате, запутывались, увязали в оконных гардинах. Авера их ловил и отправлял в спичечный коробок.
А повозочка у него давно была приготовлена — такая узенькая, вылепленная из пластилина, с двумя пуговками — колесами.
Ему не терпелось поскорее испытать, не тяжела ли будет повозка для кузнечиков, и вот он осторожно пустил тройку запряженных кузнечиков по коричневому скользкому полу, а сам склонился над ними, стоя на четвереньках.
И, лишенные возможности распустить свои крылья, отягощенные грузом повозки, кузнечики рывками потащили, потащили пластилиновую карету!
Авера в изумлении хлопнул в ладоши, быстро спрятал упряжку в новый коробок, а старый, ветхий коробок раскрыл у окна и выпустил всех остальных пленников.
— Ты чего кидаешься спичечным коробком? — насмешливо сказал старший брат Санька, проходивший в это время под окном. — Это же тебе не кирпич.
Саньке он до поры до времени не раскрывал тайны, не говорил об упряжке кузнечиков, а просто, льстя его самолюбию, принялся восхищаться, какой он молодец, Санька, что тренируется каждый день и что отцу будет нелегко выиграть на бегах у него, у Саньки.
— Ну что отец, — махнул рукою Санька. — Все думают, что он лучший наездник. А постоянные тренировки ему лень проводить. Да и некогда, некогда, я понимаю!
— На нем же весь совхоз, не только конезавод, — напомнил Авера. — Вон как он извелся — все на сенокосе, на сенокосе…
— Так что не это главное для меня состязание, попомни, — продолжал Санька. — Я, может, гляжу дальше. Я, может, хочу стать чемпионом республики. И стану, попомни! Хотя не эта главная моя цель в жизни. Надо быть чемпионом во всем, понимаешь?
С завистью и с прежним, постоянным восхищением наблюдал Авера за старшим братом, высчитывал, сколько лет еще пройдет, пока он станет таким большим, как Санька, и сможет тоже сесть в качалку, дернуть поводья — эй, посторонитесь! И никакой пока другой цели в жизни Авера не видел, а только мечтал о том времени, когда сядет в качалку и твердыми руками натянет поводья. Ведь вот почему он и для кузнечиков приготовил упряжку.
Не раскрывал он до поры до времени тайны, ожидал возвращения отца. А когда отец в полдень осадил свою лошадь у окон и зашел, весь пропахший травами, в белой, ослепительной рубахе, от которой исходило тепло, Авера громко возвестил:
— Ну, начали! Необыкновенный номер — тройка запряженных кузнечиков!
И тут же распахнул спичечный коробок и опустил на пол запряженных кузнечиков с их повозкой.
— Эге, знакомая сказочка! — усмехнулся отец и раздвинул оконные портьеры, чтобы лучше видеть на свету игрушечную тройку.
Кузнечики стали вспрыгивать, тянуть повозку в разные стороны, повозка тут же опрокинулась, а один из кузнечиков, коренник, непонятным образом распростер свои крылья, дал стрекача в открытое окно, унося пристяжных невольников. И лишь повозка осталась на полу, как опрокинутый экипаж.
Авера рванулся было к окну, да отец поймал его руками:
— Ну и что? Пускай. Будет у тебя со временем настоящая тройка.
— Дали деру — и правильно! — порадовался и старший брат. — Вздумал запрягать каких-то блох.
— Это у одного русского писателя есть о том, как народный искусник подковал блоху. Англичане отковали из стали блоху, а наш искусник превзошел их, подковал ту металлическую блоху. — И отец с этими словами подошел к книжному шкафу, стал раздвигать нарядные, по-особенному приятно пахнущие обрезы книг.
И видел Авера: отец и Санька довольны тем, что упорхнула за окно тройка кузнечиков. Он думал, что они порадуются его выдумке, его затее, а они были довольны, что разлетелись голенастые кузнечики. Да и сам он, честное слово, был очень рад неудаче своей, неосуществленной сказке, и поражался, почему он сам словно бы вздохнул свободнее, словно выбрался на волю, едва выбрались на волю кузнечики.
Кони, быстрые кони!
Наверное, мама, присылавшая им каждый день открытки из прибалтийского санатория, подивилась бы Авериной затее и, по-деревенски сцепив руки на поясе, покачала бы головой, наблюдая за тройкой запряженных кузнечиков.
Так подумал он еще в тот день, когда кузнечики упорхнули за окно, оставив поверженную пластилиновую повозку.
А в этот воскресный день, когда завершение сенокоса должно быть отпраздновано бегами, заездами, столпотворением на ипподроме, Авере хотелось, чтобы мать нагрянула домой до срока и стояла в толпе, опять по-деревенски сцепив руки на поясе и не зная, кому из них двоих желать победы. Ведь не отказался отец от своего намерения состязаться в одном заезде с заносчивым? Санькой!
Как жаль, что мать не вернется до срока, будет бродить по прибрежным дюнам и ничего не знать там, в своей приморской лечебнице! И Авера даже сокрушенно вздохнул.
Отец же, сосредоточенно отхлебывая из чашки ароматный черный кофе, взглянул на него и чистосердечно попросил:
— Перестань изводить себя, Аверкий Иванович. Понимаю: нет мамы, ушел Связист…
— …разлетелись кузнечики, — подхватил Санька, тоже подкреплявшийся черным бодрящим напитком.
— А только будь мужчиной, Аверкий Иванович, — серчая на старшего, Саньку, и не удостаивая того даже взглядом, продолжал отец. — Тогда возьму тебя в свою качалку.
— Это как же? — приподнялся Авера.
— А так. Вон тем широким ремнем пристегнемся друг к дружке — и только держись! Никто не будет перечить! Это же не соревнования, а праздник. И так нам хочется!
— Двое на одного? — лукаво прищурил Санька карие глаза. — Смелее, братцы!
Удивительно, как сумел отец разгадать тоску его последних дней и придумать такое, что вмиг отступила эта тоска и позабылось в добрую минуту все тягостное: и длинные дни без мамы, как будто дни сиротства, и внезапное исчезновение Связиста, и неудачная затея выдрессировать кузнечиков… Сейчас начнутся бега, сейчас два наездника будут в одной качалке!
— Ты шутишь, Иван Харитонович? — понимая, что все это тоже мечтание, спросил Авера. — Ты для того, чтоб напугать Саньку?
И отец тайком кивнул ему головой.
И все-таки Авера тут же разыскал оставшийся еще со времен войны широкий отцовский ремень, подаренный некогда отцу армейским кавалеристом, и побежал впереди, оборачиваясь, взглядывая на сосредоточенного отца, на невозмутимого Саньку.
Конюхи уже чистили лошадей, щетками снимали влагу, а наездники проверяли упряжь или сами выкатывали за оглобельки свои качалки. И Харитон Иванович, коротко поприветствовав троицу — отца, Саньку и его, Аверу, — тут же вновь принялся что-то подтягивать, поправлять, похлопывать лошадь по крупу и чиркающим движением потирать свои руки.
И когда отец принялся взнуздывать своего Атласа, на котором и по лугу разъезжал, и по городу раскатывал, Авера стал вопрошать, не надо ли чего помочь, стал вертеться вокруг любимого отцова коня, с признательностью заглядывая в темные глаза коня.
А уж по кругу ипподрома прокатывались наездники, не давая пока своим лошадям воли, и останавливали лошадей под тополями, соскакивали с качалок, переговаривались нарочито веселыми голосами. Каждый хотел словно сказать, что это никакие не состязания, а так, забава, праздник по случаю завершения сенокоса. И все же чувствовалось, что каждому, кто уже заранее выбрал себе соперника, хотелось опередить его, снискать славу среди зрителей. Кажется, здесь были не только свои, поселковые, а и горожане, те страстные любители бегов, которые и в будни наезжали иногда на конезавод.
Когда отец выехал на проминку, все вокруг загалдели. Он же преспокойно погнал Атласа по кругу, и Авера знал, что отца никак не волнует сейчас это повышенное любопытство зрителей, а волнует и занимает лишь одно: как бы удачнее, быстрее промчаться по кругу, когда будет дан старт. И Авера тоже решил не посматривать по сторонам, не прислушиваться к одобрительным возгласам. Вон как прочно, влито сидит в качалке отец!
Уже открыла заезд первая пара наездников, уже все обратили лица к полю ипподрома, и отец придерживал на месте горячего Атласа, голосом успокаивал его.