Калитка, отворись! - Бейлина Нинель Вениаминовна. Страница 8

«Зачем — в Бийск? И за что меня жалеть?»

Нюрка сморщила нос. Непонятно.

Она пошла к начальнику лагеря и долго разговаривала с ним.

— Вот чепуха! — огорчённо твердил он. — Да не собирался я её снимать — и так у нас вожатых не хватает. Ну отругал. Сама напросилась. Наговорила, понимаешь, мне дерзостей, а взрослые, вы думаете, каменные?

Нюрке он и не подумал намекать, что работает она «для вида». Как она работала, все знали. Наоборот — он уговаривал её не бросать лагерь, не искать Зину. Если она и правда не поехала домой, он известит её родных о побеге. Пускай ищут. Дадут ей ремня — будет знать амбицию.

— Нет, я поеду за ней на Кучукстрой. И вы ничего родителям не пишите: вы же знаете, они больные, будут волноваться.

— Как же ты бросишь ребят, вожатая!

— Я их не брошу. Я найду себе замену.

— Тьфу! И что это тебе больше всех надо! Ну ладно, найдёшь замену — езжай, если лагеря не жалко.

— Жалко. Но я поеду.

Она обегала всю Алтайку: ведь старшеклассники были в школьной бригаде на Пятом. Но, к счастью, вспомнила, что есть ещё выпускники, не поехавшие сдавать экзамены в институт. Вскоре она стояла перед начальником с двумя девочками. Зине она тоже нашла замену, хотя об этом начальник как будто её и не просил.

Связала одежонку в узел. Сказала октябрятам:

— Не ревите. Ну что бы вы стали делать, если бы у вас самих потерялась сестра? Вот то-то…

С узелком на палке, перекинутым через плечо, отозвала Виктора — он составлял, сидя на камешке, шифрованный текст для военной игры.

— Ухожу, прощай.

Виктор встал:

— Значит, играть на рояле сегодня не будем?

— Значит, не будем… Не обижай Лидочку! — не удержалась, шепнула ему на ухо, привстав для этого на цыпочки.

Обеспокоенный, он затанцевал на месте:

— Она успела тебе сказать? (Он имел в виду, конечно, Зину.)

— Лида? Она со мной не делится. Я и сама с глазами.

— Хм! Ваша наивность меня трогает…

— Витька! — произнесла она так же несокрушимо серьёзно, как разговаривала только что с октябрятами. — Передо мной не надо. Не бойся — я над этим не посмеюсь… Ну, я пошла.

Он в недоумении смотрел ей вслед. Как она угадала, что он ничего так не боится, как показаться смешным?..

Вот она, не оглядываясь, дошла до моста, долго стоит, зачем-то глядя на воду, — может, думает, не повернуть ли обратно? Нет, сорвалась с места, побежала по тропке через огороды к дороге, «проголосовала», уселась в кабинку бензовоза. Ищи ветра в поле!..

Виктор посмотрел на часы — было девять утра. И снова углубился в шифровку.

А Нюрка вовсе не думала о возвращении. Она просто слушала радио. «Во поле берёзонька стояла», — начинал то один, то другой инструмент — и не кончал… «Берёзонька» звучала жалобой человека, который заблудился в лесу, надеждой, неуверенной радостью, и тогда всё походило на мамину песню во сне, и потом, подхваченная всем оркестром, разливалась в общем добром веселье, вместе легкомысленном и серьёзном. Как можно заблудиться, если сейчас по всему Алтаю одна и та же музыка, да ещё такая!

Если бы только все хотели слушать!..

Глава четвертая, в которой Зина, несмотря на многолюдье, живёт одна

В тот год, когда девочки ушли из дома Зининых родителей к неведомому лесному костру, люди впервые вырвались из земной атмосферы к Солнцу. И всегда надо иметь в виду, что за маленькими событиями малой жизни стоит большая жизнь — и без неё ничего не случается.

Но надо знать, какие поступки мерить по большой жизни, а какие — по маленькой. Нюрка о Зине вот как думала: написала она, что едет в Кучук, — значит, там, и нигде больше надо её искать. Зина же в то время, пока Нюрка бегала по Алтайке в поисках заместителей, лежала ничком на койке в алтайской гостинице. Хотя она и догадывалась, что этим самым соврала в чём-то, в чём врать нельзя, но догадки были слишком смутные. Она знала, что надо ехать, а не лежать, но её хватило лишь на то, чтобы перейти мост из лагеря в Алтайку. Вслед за этим она заплакала, ослабела от слёз и решила ждать в гостинице, пока не придёт к ней ясное решение. Услышав, что в женском общежитии всё занято, потому что проходит слёт ветфельдшеров, она почти обрадовалась: всё решается само, волей-неволей придётся идти. Но сердобольная дежурная, глянув на её заплаканное лицо, разрешила ей на денёк поселиться в мужском общежитии, за ширмой, в чистенькой комнатке, где стояли четыре койки. Здесь тоже все ещё спали, как и в лагере. Один, с круглым девичьим лицом прислонился щекой к стене, на которой висела вырезка из газеты — второй спутник в разрезе. Улыбался — видел хороший сон. Другой, чёрный, лежал на спине и храпел. Руки он выпростал поверх одеяла, и на них Зина разобрала татуировку: на правой — женщина, бутылка и туз червей: «Вот что меня погубит»; на левой — могила и крест: «Вот что меня исправит»… Третий был стар; лицо его, украшенное бородкой, напоминало по цвету мякоть солёного арбуза. Возле него на тумбочке лежали очки, каждое стекло которых состояло из двух половинок. «Наверное, когда наденешь такие очки, все в глазах двоится», — подумала Зина, и люди эти показались ей чужими и непонятными.

Из-за леса, из-за лагеря вставало солнце; лес, наверное, необыкновенно красив, но она не захотела на него смотреть и тут-то почувствовала до конца, что значит быть одинокой. Бывает, от горя открывается человеку природа — вот, мол, сколько чего есть, что можно любить, не унывай, хватит тебе на весь твой век. А бывает наоборот — беда ставит тебя словно за скобку: по одну сторону люди со всеми своими полями, лесами и солнцами, а ты — по другую. Ты даже не отставленный большой палец на руке — ты оторванный палец, но живой. И ох как тебе больно!

Зина легла, уткнулась в подушку. Подняла руки, схватилась за голову, хотя её никто не учил, что именно такими движениями выражается одиночество. И так она лежала долго. Люди встали, пошли в прихожую умываться. Кто-то включил радио. Около девяти часов оно заиграло «Берёзоньку», последнюю часть Четвёртой симфонии Чайковского. И если бы Зина вслушалась, то непременно бы встала, подошла к окну и увидела Нюрку на мосту — и тогда бы они не потерялись. Но Зина слушала и не слышала, перед глазами у неё всё ещё стояли Виктор с Лидией — и целовались. И было обидно: ведь всё это получилось из-за Нюрки. Зина пыталась чувствовать за неё, а она даже не проснулась, когда Зина на неё смотрела. Музыка кончилась. Зина выглянула в окно. Нюрка мчалась на бензовозе в Бийск, а на мосту никого не было, и мост не умел сказать, кто на нём только что стоял. Он слегка изогнулся между берегами, под ним быстро бежала сверкающая вода. А за рекой видна была знакомая крыша и чёрная строгая ель, поднявшая голову высоко над лесом.

Какими бы чужими ни казались ей жильцы этой комнаты, она всё же не без волнения ждала, когда они возвратятся из прихожей. Ей почудилось вдруг, что она вроде невидимки: никто её не замечает, не может запомнить. Наверное, не только Виктор с Лидией, но и Нюрка, и октябрята, и даже папа с мамой не помнят уже её, не думают о ней… А эти — заметят или не заметят?

Двое посмотрели в её сторону и ушли по делам, зато третий, страшный и чёрный — теперь он был в гимнастёрке и татуировки не было видно, — заглянул за ширму и спросил, что Зина здесь делает. Говорил он бесстрастно, напряжённо, как не шибко грамотный человек читает вслух, но глаза его смотрели по-отцовски внимательно, и Зина, благодарно заплакав, рассказала ему всё.

— Ну брось, ну чего, небитая, орёшь? — сказал он и подёргал её за косу, на конце которой торчал смятый и скрученный, уже не похожий на тропическую бабочку байт. — Понятно, влюбилась. С вами, девчонками, это бывает. У меня у самого дочь, знаю. Воротись домой, и вся любовь.