Добровольная жертва - Метелева Наталья. Страница 34
Книга была раскрыта на развороте последнего листа, чтобы только что нанесенная запись в конце страницы подсохла.
Крупная мужская рука бережно перевернула хрупкий пергамент, открывая взгляду последнюю чистую страницу, последний не окропленный кровью клочок пустого пергаментного поля. Справа от него черным надгробием тяжело легла мраморная плита переплета. Пергамент тут же знакомо мигнул, всклокотав колокольным гулом: «Нни-и-иг!»
Рука как мост через пропасть протянулась через разверстый пергамент к хрустальной чернильнице, обмакнула в красное нутро тонкую палочку, потерявшуюся в великаньей ладони, узнаваемым жестом стряхнула с кончика излишек чернил, брызнувших капельками крови. Летописец, тихо шепча, начал заполнять так долго ждавший лист:
«… и весь архипелаг стремительно ушел под воду вместе с людьми и строениями. Никто не успел спастись. Наша миссия была выполнена.
Так погибла Пифия Гарса, Радона…»
Шквал ветра сотряс переплет окна, распахнул створки и обрушил бушевавший за окнами ливневый поток на рукопись, смывая только что написанный текст. Не успевшие подсохнуть буквы моментально расплылись кровавыми подтеками. От нового порыва створки трепыхнулись оборванными крыльями, и стекла разразились похоронным звоном…
Я вовремя подхватила звякнувший о гулкий панцирь шлем пустотелого рыцаря, на которого сослепу наткнулась в темнеющих сводах. Вот только колоколов мне тут не надо. Реквием я потом дослушаю. Не надо торопиться, не все сразу, мастер.
Входить в кабинет Альерга всегда было риском для жизни. Но на этот раз риск был вопиющ: пол мог обвалиться в любой момент. Не знаю, в котором боку селезенка, но она точно лопнула от страха, когда я, подоткнув повыше юбку, плашмя легла на пол и бесконечно медленно, как полярная ночь, поползла к далекому как горизонт столу, в потайном ящике которого светилась еще незаполненная пергаментная страница. Надо же мне выяснить, какое отношение имеет погибшая завтра пифия Гарса Радона к таинственным «проклятым» не известно кем и за что. Было бы обидно так и не узнать.
На расстоянии семи локтей от порога азарт бесследно испарился. Никакая на свете книга уже не интересовала меня больше жизни. Интересно, почему здравый смысл проснулся только тогда, когда стало слишком поздно для нашего совместного выживания? Я, конечно, уверена была, что не сегодня мне предстоит сгинуть, но если даже за сегодняшний день та, последняя черта, отстоявшая сначала неопределенно далеко, внезапно приблизилась утром до недели, а с полудня неумолимо сократилась раз в семь, то что может помешать ей схлопнуться до точки тотчас, немедленно? Мне уже казалось, что она не остановилась на достигнутом рубеже, и стоит, помахивая косой перед самым носом: то, что я не вернусь из этого путешествия, стало ясно после первого же угрожающего скрипа половиц.
Альергу надо будет, не дожидаясь ливня, подкорректировать последние строки рукописи: «… и весь кабинет ушел под землю вместе с людьми и мебелью. Никто не успел спастись…»
Стоп. Почему люди в этом варианте – во множественном числе?
Пол ощутимо накренился, и в сторону крена что-то с дребезгом покатилось. И тут я совсем бы упала, если бы уже не лежала, прикинувшись ровным слоем краски и всем телом пытаясь проникнуть в доски, так как в левом от меня углу за горкой фолиантов что-то шевельнулось, чертыхнулось и зашипело:
– Стой! Не двигайся, иначе мы рухнем так, что костей не соберешь!
– Кто здесь? – пискнула я, чувствуя, что при всем желании встать не смогу.
Развалины книг медленно обзавелись соломенными вихрами и горящим лазурным взглядом.
– Дункан?! Ты? – с перепугу я забыла об этикете, перейдя на фривольное «ты». Да и положение не позволяло распушить кринолины в книксенах: для них явно не доставало места между моим подбородком и запыленной половицей, которые уже вросли друг в друга намертво. – Что ты здесь делаешь?
– Лежу. А ты? – Тут же нагло воспользовался он моей оплошностью.
– Тоже, – я нервно хихикнула, и пол слегка качнулся. Где-то внизу послышался шорох: потолок лаборатории продолжал осыпаться.
– Тихо! Не шевелись. Такое дивное зрелище! Да, правы люди: на красивую девушку приятно посмотреть в любом положении.
Я скрипнула зубами, будучи не в состоянии одернуть подол. Пол откликнулся эхом. Ильчирец тоже:
– Что ты хотела здесь найти? Может, я помогу?
– Вряд ли. Я искала здесь одиночества. Уединения. А то куда не посмотришь, – везде господин магистр. Но мне сегодня не найти искомое…
Я провидчески чихнула, и пол просел еще на полпяди. Снизу снова послышался зловещий шорох. Дункан хмуро свел брови.
– Дорога выбрана верная! Упокоение – прямой путь к уединению. Обратно выползти можешь?
– Нет.
– Плохо. Тогда переместись вперед и чуть влево. Медленней. Еще медленней. Возьми еще влево. Замри. Двигайся прямо. Подальше от стола. Осторожно. Еще чуть-чуть левее. Хорошо. Теперь лежи тихо. Как можно спокойнее.
Передвинувшись почти на середину кабинета, относительно свободную от мебели и прочей рухляди, я замерла, поглядывая, как он совершенно невесомо, как пух под сквозняком, вызмеился из-за укрытия, держа в зубах какую-то книгу. Я осторожно вздохнула, дабы не потревожить пол. Он еще и вор.
Не глядя в мою сторону, Дункан легко, как порыв бесплотного ветра, скользнул с добычей к пролому, вытащил зачем-то веревку, сделал на ней скользящую петлю. Затем свободной рукой осторожно проверил камни, вцепился в край, подтянулся и одним мощным прыжком взлетел на излом стены.
От сильного толчка пол пришел в движение как горная лавина: заходил ходуном, затрещал лопающимися досками; массивный кабинетный стол с легкостью танцовщицы заскользил, еще более увеличивая крен пола; заторопились книги, ящики, теряя солидность тронулись с места шкафы, и я, со всех сторон теснимая взбесившимися вещами, покатилась в общей куче, прощаясь с бездарно оконченной жизнью.
Никогда никому не скажу, от чего я очнулась. Это останется на совести Дункана. Утешаюсь тем, что Альерг влепил ему не менее звонкую оплеуху, хотя потом за мое спасение чуть ли не на руках носил негодяя, вместо того, чтобы казнить на месте за попытку покушения на мою жизнь. Не прыгнул бы магистр, я бы в том кабинете вечно лежала, невредимая.
В голове страшно шумело, а губы странно онемели и я не могла ими пошевелить, чтобы позвать на помощь. Наконец, судорожный вдох разорвал мне легкие. Мир собрался из нелепых осколков, но был до тошноты неузнаваемым и плоским. А когда он приобрел глубину, оказалось, что у него есть огромный глаз, который немедленно расползся в стороны и превратился в две лазурных звезды с острыми, пронзающими кожу, лучами. Пока я пыталась понять назначение звезд, голова взорвалась, и боль рассыпалась вспарывающими мозг искрами. Звезды брызнули в сторону, сменившись чем-то огромно-золотистым, потом вернулись назад и оказались двумя обжигающими до сердца глазами, обрамленными длинными ресницами. Дик. Он что-то говорил, настойчиво и пылко, но я не слышала.
Что-то нежно пробежало по щеке тысячью бархатных ножек и растаяло на губах известковым запахом испачканной ладони Дика. Звезды вновь приблизились, завораживая сияющей, зовущей, иступленно-жаждущей глубиной. Губ коснулись губы Дика.
– Дик… Куда же ты пропал…
Он отпрянул и отвернулся. А когда вновь посмотрел на меня, это был уже не Дик. Это был расчетливый насмешливый зверь по имени Дункан.
– Рад, что вы очнулись, сударыня. Теперь нам надо спуститься с этих романтических вершин.
Я с ужасом обнаружила, что нахожусь в его объятиях, из которых тут же попыталась вырваться, но он стиснул меня так крепко, что я чуть снова не лишилась дыхания, и прошипел голодным питоном:
– Тихо. Не так быстро. Одно неосторожное движение, и мы свалимся.
Да, он держал меня в объятиях, вернее, обхватил как мешок, сам с трудом удерживаясь на обломке стены, с одной стороны которой еще клубилась пыль того, что раньше было кабинетом и лабораторией, с другой стороны тоже не обнаруживалось мало-мальски пригодного спуска. И теперь мы почти висели над бездной.