Добровольная жертва - Метелева Наталья. Страница 36

– Кроме того, что Дункан – магистр ордена Рота в Ильчире, он еще и выученик ордена Псов Божьих. Э-э… это древняя и тайная секта. Они и есть главные вдохновители Дела Бужды. Даже Вритар их побаивается. Они знамениты своими методами дрессировки человека, да, ты не ослышалась. Дрессируют до уровня мгновенной реакции насекомых. Это что касается владения телом. Любое чувство в учениках при такой дрессировке становится помехой. Чувства и эмоции неофитов, замутняющие ум, сначала подавляют, потом разрушают. Ощущения уже не сопровождаются эмоциями, рефлексы ускоряются. В результате Псы добиваются неслыханной скорости и точности вычислений. Никто больше не способен принимать мгновенные, но безошибочные решения. Но решения эти мы не всегда назвали бы человечными. Человеческая этика не для Псов, они беспринципны. Точнее, у них собственные принципы, не совпадающие с нашими. Хотя иногда кажется, что они поступают вопреки собственным интересам, как мы их сиюминутно понимаем. Почему, например, магистр внезапно раскрыл способность к телепатии? Причем, поразительную! Столько лет тщательно скрывал, имея тайные преимущества, и вдруг распахивается без особой на то нужды… Непонятно!

– А что за книгу он пытался украсть?

– Эту загадку мы тоже не поняли. В этой книге нет ничего примечательного. Такие справочники есть в любой нашей школьной библиотеке средней руки, не говоря уже о магистратах. И он рисковал жизнью ради этой безделицы? Никогда не поверю! Вот, можешь сама посмотреть. Надеюсь, пока я хожу, ты не вляпаешься в какое-нибудь приключение?

Еще бы ему не надеяться! Теперь он может быть спокоен. Доктор Рипли прописал мне неделю ворочаться только под одеялом в пределах ложа, и ни в коем случае не вне.

Это был небольшой «Сборник редких рецептур ядов и противоядий». Список с каких-то очень древних текстов давно исчезнувших народов. В нашей библиотеке был идентичный экземпляр. Помнились даже чернильные пятна на кожаном переплете. На этом экземпляре были в точности такие же пятна. Если это та же самая книга, то на предпоследнем пустом листе пергамента должна быть карикатура учителя трав, выполненная мной собственноручно и снабженная вдохновенным, но ядовитым стихотворным комментарием, после чего книга недолго была в числе самых читаемых шедевров. В конце концов, даже сам удивленный травник ее прочитал, но не изъял художества: то ли не дочитал, то ли оставил в качестве улики. Неужели Дункан охотился за моим автографом?

Я почувствовала себя польщенной, но, увы, в изъятом у похитителя экземпляре предпоследний лист был пуст, а последний небрежно вырван: на оставшихся клочках видны были следы чернил, а в углу даже две не пострадавшие надписи на незнакомом языке. Впрочем, наставник наверняка уже заметил клочки. Значит, это не то, ради чего магистр пожертвовал репутацией, и что могло бы заинтересовать Лигу.

Есть еще один способ, вычитанный в запрещенных к хождению в школе бульварных списках убийственных историй: схлопнув книгу, позволить ей самой открыться. Авторы историй уверяли, что книга всегда откроется на самом зачитанном месте. Сборник открылся на приложении, где приводились самые экзотические рецепты. На странице с описанием «Яда нигов». Опять ниги!

Из полутора десятка совершенно незнакомых ингредиентов с непонятными названиями отыскалась только три известных: жир ехидны, собранный с живого экземпляра, человеческий труп трехдневной выварки и мускатный орех. Согласно описанию, этот деликатесный «Яд нигов» рекомендовался к ежедневному наружному применению для приобретения некоторых свойств означенных мифических существ. Каких именно свойств, рецепт скромно умалчивал. Примерный запах такого трупного варева мне помнился с экскурсии в хижину сумасшедшей ведьмы, в которую я однажды напросилась с группой школяров-знахарей. Она называла это эликсиром жизни. После визита к ведьме вся группа похудела почти до невидимости.

Противоядие приводилось тут же, и знакомых слов в рецептуре отыскалось больше, например, цветок папоротника, сорванный сразу после смерти похитителя сокровищ на месте похищения. Оный цветок позволялось заменить либо толченым в полнолуние рогом единорога, либо шерстью черной собаки, снятой с вересковой колючки.

На совсем худой конец годились споры мха, собранные с пятисотлетней сосны на высоте полутора аршинов, и ни на волос в сторону, приправленные кислотой рыжего муравья. Ответственность за результат подмены составитель на себя не брал. Совершенно по-домашнему среди всей этой дичи смотрелось упоминание пыльцы ландыша. И все, с ядом нига будет покончено, тварь без опаски может лопать вас совершенно здоровенького.

Пожалев класс знахарей, вынужденных изучать этот кошмар наизусть, и так и не поняв, зачем мастер оставил мне книгу рецептов, я принялась внимательнее изучать первую часть «Свода аномалий», дабы учесть погрешности и ошибки в нелегкой провидческой работе.

9.

В дверь постучали. Наконец-то ужин! Я громогласно провопила разрешение войти.

– Роночка, это я, – представился задушевный голосок ребенка. Дверь отворилась на два пальца, и в щель буквально втек самолично сапожник Кирон. За эти часы он похудел еще больше и стал тоньше лунного луча. Печальные оленьи глаза светили на поллица. Чувствовал он себя крайне неуютно в девичьем покое, огляделся сконфуженно и приник было снова к щели, да я защебетала обрадованным соловьем:

– Дядюшка Кирон, не покидайте болезную! Еще ни одна пифия не удостаивалась такой чести! Наверное, я умираю! Я так рада! Присядьте, дядюшка! Извините, что лежу тут непочтительно…

Кирон заулыбался смущенно, и протянул ко мне маленькие птичьи лапки, в которых лучились звездным светом два хрустальных башмачка. Нет, они, конечно, были не столь изощренным орудием по производству мозолей, как хрустальные колодки, наоборот, – сотворены из невесомой тонкой кожи изумительной выделки, но выглядели… Я ахнула.

– Это тебе, Рона. Вот, услышал о том, что ты опять приболела, да подумал, что вечерком тебе тяжело будет заскочить в мою каморку… чтоб не утруждать тебя, сам осмелился… Примеришь?

С радостным визгом я откинула с ног одеяло… и мы оба с изумлением уставились на фиолетовое бревно, лежавшее под ним вместо родной моей правой ноги. Кое-где это безобразно толстое бревно было украшено белыми полосками перевязок. С какой помойки притащил Рипли эту гадкую конечность, чтобы вправить мне вместо кровнородственной ножки, к которой я уже так привыкла за семнадцать лет? Получше там ничего не было?

Меня свалил смех. Сапожник затрясся мелкой дрожью. Сейчас упадет в обморок, – он такой слабенький. Но… Наш добрейший Кирон тоже совершенно бессердечно хихикал!

– Ох, прости, девочка, прости старика! Тебе так больно, а я… Нет, не могу, это так … неожиданно! И ведь знал, а все равно… Старый пьяный дурак! – Сапожник отер бесчувственную слезу. – Ну, ничего, мы эту беду сейчас поправим. Доктора докторами, а у нас в братчине свои испытанные средства, – вековые, народные.

Догадаться, что последует дальше, было уже не трудно: дядюшка, конечно, покопался за тщедушной пазухой. Извлек, само собой, бутыль больше него самого. Окинул сосредоточенно девичьи скромные хоромы, углядел сиротливую вазочку, вытряхнул из нее откуда-то взявшееся сено, ополоснул опорожненный сосуд из бутыли, окропив сено. Наполнил полученную чашу живой, разумеется, водой. И воздел торжественно:

– За твое здоровье, пифа наша среброкрылая!

Глотнул, нюхнул рукавчик вместо закусочки, и порозовел от удовольствия, словно засветился. А потом сотворил и вовсе удивительное: плеснул из бутыли в крохотный хрустальный башмачок, да так с размаху насадил его на синюшное бревно, что я сразу поняла: моя нога. Собственная. Она же, родимая, живая. Ей же, милой, больно!

– Вот и все, – погладил башмачок Кирон. – Все, сейчас пройдет. А к утру болячки как рукой снимет. Нельзя тебе с такой ногой было, Рона, ты уж не серчай. Тебе она ой как понадобится! Некогда тебе неделю в постели прозябать. За неделю и мир перемениться может безвозвратно. Башмачок не снимай. Да его и не снять до утра, уж я постарался. Лучше второй надень. Пригодится.