Добровольная жертва - Метелева Наталья. Страница 79

Он поморщился, растирая плечо, по которому стремительно расползался багровый синяк.

– Ты мастер исчезать, Дик! Я так на тебя злилась, что до сих пор не простила.

– Зато ты из-под земли вырастать научилась! Я был ранен.

Я вспомнила. Проклятый Дункан! Ранен? Скорее, убит! Как он выжил?

– Они думали, я мертв. Но разве мог я помереть, не повидав мою Косичку? Альерг вытащил меня с того света, – он невесело улыбнулся. – Вот, отлежался, а тут и весточка о тебе поспела. И я снова на тот свет потопал, за тобой…

– Весточка? От кого?

– Спроси у мастера. Ты собираешься со мной здороваться или нет?

Я рассмеялась. Я не могла на него наглядеться.

– Дик, это правда ты!

– А ты ждала кого-то другого?! – он сердито насупился, но я уже бросилась ему на шею, уткнулась в пыльную потную грудь, подхваченная его объятием. И вдохнула запах разгоряченного тела. Повеяло чем-то щемяще знакомым. Очень-очень знакомым, но я не вспомнила.

Я потащила его в дом, сложенный из грубых плит, больше похожий на склеп, попутно объясняя, что это логово лечившей меня знахарки, лихорадочно соображая, чем его угостить с дороги, и что я здесь вообще ела всё это время. Не припомнилось ничего хорошего. Ничего человеческого.

Тогда я огляделась в поисках воды, ведь он страдает от жажды с дороги. В помещении царил полумрак, а я и так тут толком ничего не вижу. Разве что на ощупь. В моей каморке точно есть вода, я сама ее там прятала под ложем. Потащила его туда. Достала чашу, плеснула воды, половина попала в сосуд, половина пролилась на колени Дика, подала. Движения были неуверенными – я отвыкла видеть. Он взял, охватив широкими ладонями мои руки, пригубил, его глаза влажно мерцали над краем чаши, не отрываясь от моего лица.

Сердце щемило. Он был таким, каким я всегда его видела, всегда ощущала, с момента расставания, во все время нашего взросления порознь. Он был моей грёзой. Любимой мечтой. Любимой явью. Он отставил чашу и привлек меня к себе.

– Я так долго искал тебя, любимая!

– Я так долго ждала тебя, любимый!

Он поцеловал меня. Еще и еще. Он что-то шептал, горячо, страстно, и сквозь горячий туман я тоже шептала о том, как я горевала без него, как мечтала всеми долгими ночами, как скучали мои руки, мои губы… Я обмирала и таяла, и жаждала отдать ему всё – тело, душу, разум. Всю себя, без остатка, навсегда. «Да, мое счастье, стань моей, стань навсегда – я буду любить бесконечно!» Он нежно положил меня на ложе, я даже не заметила, как мы оказались обнаженными. Совсем. Он прошелся мягкими губами по лицу, телу. Везде. Я приоткрыла затуманенные глаза. Я не могла на него насмотреться. «Дай мне свой разум, любимая, дай свою сущность! Стань мной! Вся до конца! Я – твой владыка!» Он пил мой взгляд, вычерпывал меня от первого воспоминания до последнего, до последней мысли, до самого дна моего прощального понимания в безвольном, сладостном умирании: это – конец.

Ниг распахнул слепящие крылья: «Мы будем вечно пылать, мотылек!»

…и вдруг дрогнул, как бы покрылся рябью, а мое обморочное счастье разбилось вдребезги под хлестнувшим сознание окриком: «Я жду, жизнь моя!»

Я взвилась, мгновенно свирепея: «Дункан! Убью тебя, Дункан!»

Смотревшее на меня лицо преобразилось знакомой усмешкой, треснуло как печать на свитке, и словно заскользило, разворачиваясь. Оно стремительно переставало быть лицом Дика, и лицом Дункана, и вообще лицом. И я с запоздалым ужасом опознала исходивший от этого тела сладко-пряный запах Олны.

Жуткая морда взревела в отчаянье и разинула гигантскую пасть. Я рыкнула в эту пасть:

– Умри!

Мы схлестнулись, – ярость на ярость, – туго свились в змеиный узел, выкатились гремуче-шипящим клубком. Тварь извивалась, вырывалась, выскальзывала, захлестывала мне горло, душила, пыталась оторваться, убежать, превратиться, напасть.

Я вгрызалась в нее, рвала ее плоть, она брызгала под клыками жгучим ядом, расползалась под когтями смрадным тленом, обжигала змеиными языками огня, и растекалась, со зловещей неизбежностью растекалась по всему телу, пожирая мою уже дымящуюся плоть, перевоплощая в себя.

А когда тварь охватила меня всю, просочилась везде, поглощая изнутри и снаружи, я расступилась, пропуская, разверзлась бесконечной бездной. Повернулась и поглотила её.

Без остатка. Всю. До конца.

И она канула вместе с восхищенным, дрожащим в смертном экстазе наслаждения вздохом. С прощальной песней освобождения:

– О, Госпожа! Ты сумела! Возьми мою жизнь, о, Радона!

Они умели умирать, эти неуязвимые ниги.

Я взяла ее жизнь. Всю, от начала. Все несметные сущности, какие в ней были. И знания, собранные ими. Великое ничто. Непроявленное всё.

Я осмотрела себя и постепенно успокоилась. Мои руки дрожали, но были человеческими. Я – человек!

Еще одно чудище, колыхая черной мохнатой шерстью, вывесив алый язык между огромных клыков, кинулось на меня, счастливо повизгивая, и бешено дробя пол хвостом. Ворч! Я уткнулась в него, рыдая, и песий загривок моментально намок.

Если бы не Дункан, тварь пожрала бы меня. И там, в Цитадели, и здесь.

Проклятый магистр просчитал все с нечеловеческой точностью. Он воспользовался сходством с Диком совсем не так, как предполагал Альерг. Он пытался внушить не любовь, но ненависть.

Любовь не может разрушать. Любовь не способна противостоять сама себе.

И он заставил ненавидеть, – люто, истово. С такой яростью, что я выползу из любой бездны, разрушу все. И державшую меня смерть. И убивавшую меня любовь. Он скрепил мою ненависть формулой: «Я жду, жизнь моя!»

Сколько раз он возвращал меня к жизни одной только фразой, заставлявшей биться уже остановившееся сердце! Если бы не магистр, я сумела бы избежать нечеловеческой судьбы. Он не позволил. Он заставил меня принять ее.

Я прокляла того, кто привел меня в логово Олны.

Но откуда он знал, что тварь предложит мне такое искушение, такой дар, перед которым невозможно устоять – великую, претворяющую, вечную силу Любви? И почему Олна, умирая, назвала мое имя? Я спрашивала, уже понимая ответ: она знала, что я – натх. Она знала всё! Тварь играла со мной, как со слепым котенком.

Почему же она не убила меня сразу? Почему дала мне силу и позволила себя уничтожить?

Потому, что не я, не искалеченный натх, была здесь жертвой. Добровольной жертвой стала тварь, отдавшая мне всю себя. И жизнь, и вечность. Она сдержала слово, данное Дикому. Излечила меня. От всего.

Ворч поскуливал и пытался утешить, шершавым языком слизывая бегущие слезы. Так, в обнимку, и застал нас добравшийся, наконец, до логова твари мастер Альерг. Собаки даже не шелохнулись на вторжение. Совсем обленились. Я, не поворачиваясь, укорила гиганта:

– Ты опоздал, Альерг.

И услышала как, сотрясая глыбы моего каменного склепа, приложилась коленями к полу вся его немаленькая масса. И гулкий покаянный хрип:

– Прости, госпожа! Не уберег…

Камни этого древнего святилища не знали покаяния, как ниги не знали ни добра, ни зла, ни жизни, ни смерти.

Плиты всколыхнулись, как водная гладь, пошли кругами, из которых сложилось, словно всплыло, морщинистое, как горный кряж, лицо Ол’олина, произносящего слова заклятия: «Должна исчезнуть! Теперь забудь реченное! Но вспомни, когда к тебе утрата возвратится, когда пройдешь сквозь глыбу как сквозь воду, и когда … твой склеп из камня содрогнется покаяньем!».

Я вспомнила – и разговор с похожим на гнома человечком, и заклятье.

Должна исчезнуть! Должна… Что-то вырвалось из самых глубин камня, как дельфин на поверхность вод, и спросило, и я ответила, продлив Путь Тора еще на два витка.

«– Что по ту сторону мысли?

– Я.

– Что по ту сторону Я?

– Ниг!»