Голубые луга - Бахревский Владислав Анатольевич. Страница 17

— Не умею людей ни рисовать, ни вышивать! — сердилась на себя мама.

Но Федя этому радовался. Люди все бы испортили, а без людей на вышитых мельницах жила загадка. И Федя знал: ответ на загадку будет, но не завтра и не через год. Наверное, тогда ответ будет, когда у самого дети вырастут. И поэтому подолгу Федя мельницы не разглядывал. Может, и побаивался их.

Подумал Федя, засыпая, о маминых мельницах и решил: «Ну и пусть, что нет у нее должности, нет денег — ни чужих, ни своих, зато она — мама. Мама и мама».

Тут Федя обрадовался и заснул.

Ему снилось небо, и вдруг он нашел в небе самого себя. Он летел. Высоко, выше стрижей. А навстречу ему летел Иннокентий. «Как редко встретишь крылатого мальчика, — сказал Иннокентий, подлетая. — Я не знал, что ты владеешь тайной. Возьми же!»

Из-под крыла вынырнула рука, на ладони Иннокентия лежали две голубые горошины: одна большая, другая маленькая. Сердце у Феди остановилось: «Какую же взять?! Промахнешься теперь, а горевать будешь всю жизнь». Он взял большую. «Ты избрал вечную жизнь!» — сказал старик и отлетел прочь, в облако.

— Я избрал вечную жизнь! — Федя не обрадовался. Вечной жизнью нужно было распорядиться умно. Взять себе ее, но зачем ему жить вечно, без мамы, без папы, без Феликса? Отдать маме? Но разве она сможет жить без них? И папа — не сможет. Когда у Феди или у Феликса температура, на папе лица нет. Он врачей с постели поднимает среди ночи. «Я отдам вечную жизнь товарищу Сталину», — сказал Федя и погордился собой. Сталин Верховный главнокомандующий. Все военные тайны у него. Без него будет трудно.

Вышло все очень просто. Федя опустился на зеленую траву, которая росла за красной Кремлевской стеной, и увидел, что к нему навстречу, улыбаясь, идет товарищ Сталин. В хромовых сапогах, в кителе с золотой геройской звездочкой.

— Товарищ Сталин, возьмите.

Товарищ Сталин взял голубую горошину, посмотрел через нее на солнце, погладил Федю по голове и спрятал горошину в нагрудный кармашек.

— Я награждаю тебя, Федя, орденом Александра Невского первой степени.

— Служу Советскому Союзу! — крикнул Федя. — Ура! — закричала демонстрация за Кремлевской стеной. — В твою честь будет дан салют, — сказал Сталин, — тридцатью залпами из двухсот двадцати орудий.

Он взмахнул рукой, и за стеной загрохотали раз за разом пушки!

Федя вскочил: стучали в наружную дверь.

— Сейчас, сейчас! — бабка Вера на ходу натягивала кофту. — Да сейчас же, говорю! Расстучался!

Глава шестая

Федя проснулся и, не открывая глаз, представил себе, что он лежит на дне прекрасной реки Унгар лицом к небу. Эта река в том краю, откуда они уехали навсегда. Бегут по волнам золотые змейки. Сколько раз он старался углядеть, где же у них головы. Хорошей придумке Федя верил, как своим глазам. Теперь, лежа на дне Унгара, он придумал, что у змеек рыбьи хвосты, золотая чешуя, а головы у них человечьи, девчоночьи. И каждая лицом точь-в-точь Оксана с мельницы.

Федя поднял руку, хотел поймать одну и больно ткнулся рукой в стену. Ему стало досадно.

Как же он забыл волшебное правило: не шевелись, чудесное спугнешь. Вот и спугнул. И тотчас вспомнил вчерашнее: слезы, крики, скандал. Застыдился своей выдумки. До сказок ли?

По дому гуляла непривычная свежесть. Все окна открыты. Такого в их доме не водилось, чтоб на ночь окна открывать. Отцу, видно, было очень плохо.

Федя приподнялся на локтях, чтобы посмотреть на кровать. Отец лежал, смотрел на сына виновато:

— Проснулся?

— Да, — сказал Федя.

— Чудил я вчера…

— Сказал, что ты мурза.

Отец жалобно улыбнулся.

— А ты знаешь, Федя, это ведь правда. Был в нашем роду мурза Аллей. Род каким-то образом разделился. Одни стали Аллеевы, а другие — Страшновы Твой дедушка, мой отец, мне об этом рассказывал подробно, да я маленький был, не все понимал, вот и забылось.

Мамы дома не было, пошла отоваривать карточки. Принесла трехлитровый бидон варенья из помидоров и пять килограммов саго.

— Первый раз слышу, чтоб из помидоров варенье варили! — удивился отец. — Дай попробовать.

Но мать села на край постели и что-то быстро зашептала. И оба они, мать и отец, посмотрели на Федю, а слух у него, хоть плачь, как у совы. Услышанное было так страшно, что он не сумел притвориться ничего не знающим.

— Сейчас повезут Живого? — спросил он.

— Да, Федя, — сказала мама. — Его сторож ликероводочного убил.

И, уже не таясь, мама стала рассказывать, утирая слезы уголком платка:

— Вот она, даровая ворованная вишенка. Ведь всем Старожиловым опять ходили в сады. Детей тащили. Сторож, говорят, новый. Нездешний. Из контуженых… Один раз пальнул вверх, а другой раз в людей… Говорят, сторожу ничего не будет, да хоть бы и было — человека не вернешь. Шпана, говорят, не жалко. Нет, жалко! Всех жалко…

И мама расплакалась.

«Как же он не увернулся? — думал Федя, прилепившись горячим лбом к прохладному стеклу. — Как же он не увернулся?»

— Артерию пуля разорвала. Неживой, говорят, мог бы удрать, да не отошел от мальчишки. На руках его все держал, — рассказывала мама сквозь слезы. — Уже и трибунал был. Отправили Неживого в штрафники.

— Спокойнее будет! — сердито откликнулся отец.

«А ведь могли бы и меня? — ужаснулся Федя. — Если бы пошел… Если бы не бабка Вера… Убили бы, как вора».

Бабку Веру только вспомни! Она тотчас вошла в комнату. Долгим, чересчур выразительным взглядом пронзила Федю и кивнула на окно.

По улице шла, понурив голову, старая лошадь, запряженная в открытую телегу. На телеге лежал завернутый в брезент человек. Федя зажмурился. А когда открыл глаза, улица была пустая. Словно ничего не случилось на белом свете. Совсем ничего.

Потянулись тоскливые дни. Старожилово, напуганное убийством, сидело по домам. И Федя из дома не выходил. Но прошли еще дни. Не много их прошло, только ведь скучный час, как скучный день, а скучный день — сама бесконечность.

И вот Федя бредет по улице. Улица пустая. Душная. Через три дня — осень, а такая жара. И никого. По каменке, гремя колесами, тащится подвода с сеном. На возу — Яшка.

— Эй! — крикнул Федя.

Яшка, приветствуя, махнул рукой.

— Через три дня в школу!

— Знаю, — ответил Яшка.

— За учебниками ходил? — сам Федя за учебниками не ходил, отец достал ему и учебники, и тетради.

— Недосуг! — Яшка проплывает мимо Феди. — Сено мать в лесничестве, у отца твоего, заработала. Перевезти надо, пока дают. Прошлой зимой корова наголодалась, а корова голодная — вся семья животы подтягивает.

Федя опять сражен. Одноклассник — как настоящий хозяин дома. Федя — только мальчик, а Яшка, хоть и постарше на год-другой — хозяин дома.

— Приходи! — жалобно приглашает Федя.

— Зимой делать будет нечего — приду, — отвечает Яшка. — Ты сам приходи.

— Когда?! — загорелся Федя.

— Да хоть сегодня. Сеновал будем набивать.

Федя терпеть не может эту работу. Сено колется, душно. Надо все время думать, как бы не наколоться на вилы. Когда отец привозит сено, Федя норовит улизнуть из дома, но тут он кричит во все горло:

— Приду!

Воз протарахтел, и снова жарко и скучно. Пойти бы к Куку. Но как теперь пойдешь?

Федя садится у забора, в мягкую пахучую ромашку. Потом ложится. Лицом в траву. Сначала ничего нет, но вот травинки шевельнулись, распрямились, открылось дно зарослей, и Федя видит: идет, обходя толстые стебли, муравей. Точь-в-точь мужичок с ноготок.

— Вот беда! — огорчился Федя.

Он встал с земли, поискал глазами муравейник. Только откуда же ему взяться посредине села? Муравей, наверное, в норке живет.

— Эх, трудно тебе! — сказал Федя своему новому знакомому. — Только человеку все равно труднее жить. Зато интересней. Это уж точно! У нас и самолеты в небо летают и подводные лодки в моря погружаются. Но знал бы ты, муравей, как люди мучают друг друга. И когда любят, и когда ненавидят… А война, ты знаешь, что такое война? Я тоже не очень-то знаю. Война — это когда всем достается, где бы ни жили.