В просторном мире - Никулин Михаил Андреевич. Страница 43

— Не задерживай! — донеслось оттуда, где толпой стояли колхозники.

— Иван Никитич, идите! Люди ждут!

— А коровы и лошади останутся на нашем попечении, — весело и громко заявил Алексей Иванович, занимая место в голове стада.

— Раз люди ждут, значит, ребята, надо итти, — сказал Иван Никитич и, на ходу поправляя треух, пошел ребят вперед. Перед колхозниками старый плотник снял шапку и велел ребятам сделать то же.

— Живых вас видеть! — громко поздоровался Иван Никитич.

Колхозники заговорили, замахали руками, поздравляя с благополучным возвращением. Справа и слева от старика с обнаженными головами, запыленные, стояли Миша и Гаврик.

Майор, пожав руку Ивана Никитича, обеими руками обнял запыленных ребят и, не отпуская их от себя, подвел поближе к сурово стоящим в строю ученикам.

— Товарищи школьники, вы и все колхозники неспроста вышли встретить Мишу Самохина, Гаврика Мамченко, — заговорил майор.

Колхозники, живой оградой обтекая строй учащихся, видели, что майор с каждым словом все больше подтягивался.

— Миша и Гаврик в трудное военное время сделали для колхоза большое дело. Больше двухсот километров прошли они степями со скотом. В пути их захватил черный астраханский ветер, но они не струсили, не растерялись и поручение колхоза выполнили. За это я хочу поблагодарить ваших школьных товарищей.

Майор пожал руку Мише и Гаврику, которые были сильно стеснены присутствием радостно смотревших на них людей и потому невольно оглядывались на своего деда — на Ивана Никитича. Старый, худой, плотник стоял прямо и успокаивающе покачивал головой.

— Товарищи школьники, — снова заговорил майор, — кое-что и вы сделали… Но если говорить по совести, сделали вы куда меньше, чем могли бы.

Может быть, майор сказал бы еще несколько слов, но, заметив, что школьники стали вздыхать, он решил, что самокритики на сегодня достаточно, и закончил, обращаясь к Мише и Гаврику:

— В школе вы научите своих товарищей тому, чему научились в дороге.

— Товарищи, дозвольте мне с Михайлой и с Гавриком доставить коров и лошадей по назначению, до последней точки направления! — крикнул Иван Никитич, поднимая шапку над головой.

— В добрый час!

— У всякой песни есть конец! — заговорили колхозники.

Через минуту Иван Никитич, Миша и Гаврик были на своих местах. Зазвенел колокольчик. Кони и стадо пошли под гору, а за ними тронулись и люди.

…Кровельщик с гривастой черной бородой все время находился на крыше, а старуха Варвара Нефедовна стояла внизу, около хаты, держа в одной руке большую палку, а другой — Нюську Мамченко.

Нефедовна, оплакивая убитого сына, стала слаба на глаза и настойчиво допытывалась у кровельщика:

— А теперь что видишь?

Прикладывая ладонь к глазам, кровельщик отвечал, как рапортовал:

— Теперь имеется движение к дому!

— Ну, а теперь Гаврика примечаешь?

— Не в силах!..

— Ну что ты такой слабосильный?.. Гаврик парень-огонь и видный собой, а ты не можешь его приметить! — возмущалась Варвара Нефедовна.

То ли кровельщику надоело слушать сердитую бабку, то ли он и в самом деле увидел Гаврика, чему было трудно поверить, — скорее всего он просто понял, что надо бабке, и спросил с крыши:

— Ведь паренек Мамченко — чернявый, резвый, проворный?

— А какой же?.. Такой он, — объяснила бабка.

— Такой имеется, около коров!

— Слава богу, разглядел! А то хотела влезть на крышу и палкой сковырнуть, — засмеялась бабка.

Нюська кусала палец. Ей было обидно, что и бабка Варвара забыла про нее. Все ждали Гаврика и говорили только о нем. У нее было на уме сказать бабке, что Гаврик сливки пил и мамка, ругала его, но в это самое время бабка, поцеловав ее в голову, сказала:

— Брат-то у тебя, Нюська, хоро-оший!

И хотя Нюська осталась при своем мнении, но ласковый поцелуй бабки заставил ее утвердительно качнуть головой.

В это; раннее утро Мишу разбудил незнакомый пожилой человек, одетый в стеганую спецовку. По виду он был горожанином, рабочим или мастером: из-под низкого воротника стеганки виднелись аккуратно выглаженный воротник поношенной рубахи и темный галстук.

Наполовину просунувшись в дверь дота, он сказал:

— Ищу дачу Самохиных… Сюда ли попал?

У незнакомого человека под большим козырьком кепки от сдержанной усмешки задвигались твердые скулы.

Миша приподнялся, протер глаза и, сидя в постели, ответил шутливой усмешкой:

— Попали куда надо… Вам, должно, мама нужна?

Входя в дот, незнакомый проговорил:

— Маму я уже видал, хочу посмотреть трубу.

С трудом обойдя постель, он прошел в угол, достал из кармана складной металлический метр и, опустившись на корточки, измерил диаметр трубы.

— Сечение не совсем подходящее.

Он распрямился и, кладя метр в карман, усмехнулся Мише так, как будто вспомнил то интересное, хорошее, что знали только он да Миша.

— «Все знает», — подумал Миша и спросил:

— Вы чего?

— Из родника на МТФ хотим подать воду… Да мы уже все почти сделали. Остался пустяк — дотянуть до родничка. Так не хватает трубы этак метров на пятьдесят… Ваша «установка», «прямой провод» чуть пошире наших труб, но у нас в машине электросварка. Подгоним, если не найдем более подходящих.

Из Приморки донесся едва слышный свисток паровоза.

— Может, с поездом на завод съездить и там поискать, чтоб не снимать вашу «установку»?

Миша видел, как он посмотрел на большие ручные часы. Рука у него была крупная, с широкой жилистой кистью, запачканной желто-бурой ржавчиной.

Уже от двери, натягивая поглубже кепку, он добавил:

— Не знаю, не знаю, как быть… Знаю только, что горком и райком советуют шефам пошибче поворачиваться..

«Разговаривал, как с маленьким», — подумал Миша и, оставшись один, вспомнил вчерашнюю беседу с матерью, затянувшуюся до позднего вечера. Беседа касалась дороги в Сальские степи и обратно, встречи с колхозниками Ивана Никитича и ребят.

Потом мать присела около походного сундучка и стала писать.

— Миша, я пишу отцу… И все про тебя и про твою поездку… Будто больше писать не о чем… — Смущенно улыбаясь, она положила карандаш и снова заговорила: — Миша, колхозники много хорошего говорят о тебе, о Гаврике. Хвалят, благодарят, как больших. Я радуюсь. Хочу, чтоб и отец скорей узнал об этом. Он тебе напишет что-нибудь такое: «Михаил, заработал уважение колхоза, дорожи им и старайся потом сделать больше и лучше». — И почему-то с тревогой в голосе, но улыбаясь, мать добавила: — Мишка, ты что, — стал взрослый, большой?

Казалось, она еще не решила, — огорчаться ей по этому поводу или радоваться. Миша не знал, что ответить.

— Ну и ладно, что большой! Пускай другие так думают, а по мне ты — зюзя несчастная! — Мария Захаровна схватила сына в охапку и стала сильными руками катать по мягкой постели, раскинутой на полу дота.

Миша смеялся и, прося пощады, оправдывался:

— Мама, я ж не сказал тебе, — большой или маленький!

…Побывавший в доте мастер снова заставил Мишу подумать над вопросом: большой он или маленький?

Но он почувствовал, что решать этот вопрос надо Гавриком. Все, о чем говорила мать, о чем заставил вспомнить на минуту заглянувший в дот мастер, — все и одинаковой степени касалось и Гаврика и его… Может, сейчас вызвать Гаврика «по прямому»?

Решив, что рано тревожить друга и будить Нюську, он лег и закрылся с головой.

…Фекла Мамченко, уходя на работу и забирая с собой Нюську, чтобы по дороге завести к бабке Нефедовне, говорила лежавшему в постели Гаврику:

— И полежи, сынок! Нынче не капает над головой. С делом, говорят колхозники, вы справились.

Не открывая глаз, Гаврик улыбнулся и, перевернувшись со спины на живот, затих. Но как только за матерью закрылась дверь землянки, он заснул так, как спят люди, которые устали и справились с трудной работой. Он спал долго и проснулся оттого, что шелест листового железа, какое забрасывали кровельщику на крышу, напомнил ему про завывающий над голой степью черный ветер, а слова кровельщика: «Бросай! Бросай!» — были очень похожи на строгий приказ Ивана Никитича: «Держи! Держи!»