Живая душа - Трутнев Лев. Страница 13

Лешка на цыпочках прошел к двери и резко распахнул ее. В застекленный проем веранды глянул хмурый спокойный лес. Еще далеко просматривалось пространство между деревьями. Оно было пустым и обычным. Взяв ружье, Лешка занес его в комнату и поставил у изголовья, предварительно зарядив. Слишком уж много, по его рассуждениям, было за день всяких совпадений. Он плотно прикрыл двери и снова забрался под одеяло. Сознание работало четко, в который раз представляя женщину в виде неясного облачка, и Лешка не мог вспомнить, объяснить себе: наяву он это видел или во сне.

Сомнение терзало его потому, что ясно, это точно, слышались еще звуки, долетавшие снаружи. Да и доски дверей сквозь это нечто виделись слишком отчетливо. А навалившаяся тяжесть? Лешка не находил ответа на все эти вопросы и засыпать сторожился, хотя сон подступал к нему неотвратимо.

Сколько прошло времени, неизвестно, когда Лешка проснулся от ощущения какой-то тревоги и тихо открыл глаза. Кровать отца пустовала – значит, охотники еще не вернулись или вообще решили заночевать там, в машине, чтобы не пропустить зорьку. В окно тек сильный лунный свет. Настолько сильный, что в комнате все было видно до мелочей, даже там, где лежали тени. На полу горело почти квадратное пятно от окна. Такое яркое, что казалось: наступи на него – и обожжешься.

Вдруг за тонкой стеной домика Лешка услышал легкие шаги. Даже улавливалось, как опавшие листья шелестят под ними. Лешка хотел было уже вставать, подумав, что вернулся отец, но шаги вдруг замерли где-то у дверей веранды. А двери он закрыл на крючок, когда брал ружье. Сердце у Лешки притихло в напряженном ожидании: вот-вот раздастся стук. Но шли мгновения – никого и ничего. Лишь в ушах звенело. Шаги вдруг пошли вдоль другой стены, там, где располагалось окно, и Лешка, уже понимая, что это не отец, весь сжался под одеялом, скосив глаза на окно. Он ожидал увидеть за стеклом нечто жуткое, острые гвоздики озноба разбежались по всему его телу, и про ружье забылось. Но шаги миновали окно, а свет от луны как бил неистово, так и бил. «Это то – рогатое», – подсознательно пронеслось у Лешки, и он придвинул ружье поближе. Шаги отчетливо, даже тяжеловато, как ему показалось, пошли мимо глухой стены, словно кто-то там, снаружи, искал лазейку, чтобы проникнуть в домик. Странным было одно: шаги затихали перед входом и возникали уже на обратной, с окном, стороне, будто некто перелетал через домик.

Лешка, затаивая дыхание, поднялся, взял ружье и медленно, на цыпочках, стал подходить к дверям. Приготовясь стрелять, в случае чего, он тихо, по сантиметрам стал открывать двери на веранду стволом ружья. Шаги по сухим листьям в это время пошли в обратную сторону, мимо окна. Лешка подался к нему и поглядел наружу через стекло. Навеянные ветром листья под окном лежали ровным слоем, хорошо различимые в ярком свете полной луны, но никого, кто мог бы производить слышимые шаги, не виделось.

Теперь шаги двигались к входным дверям. Веранда распахнулась перед Лешкой пустым объемом, а за стеклами стоял сонный, весь в причудливой игре теней и лунного света лес, глубоко просматривающийся, с таинственным мерцанием не то инея, не то холодной росы. Но никого не увидел Лешка снаружи.

В ту же минуту вкрадчивые шаги таинственного незнакомца затихли у крыльца. Лешка босиком, на одних пальцах, сделал два-три шага и резко сбросил крючок запора с петли – в широкий проем рванулся стылый воздух с запахами леса и талой воды. Глазам открылось свободное, хорошо видимое пространство, мягкие тени от домика, близких деревьев, ограды – и всё. Тишина, покой… Лешка вышел на крыльцо, поглядел в ограду, в лес, но и там была пустота. Те же тени, тот же лунный свет, холодный стоячий воздух. Он, ежась, вернулся в домик, закрыл на крюк двери, оставил у себя ружье. Боязнь неизвестного, необъяснимого у него не проходила.

Какое-то время все было тихо. Лешка даже ощущал, как струился лунный свет в окошко. А потом вновь зашлепали по листве шаги. Раз, другой, пошли в сторону крыльца, зашелестели за окном. Лешка снова поднялся, снова повторил то же самое, но более осторожно, и опять никого не увидел.

Тревога стойко держалась под сердцем, знобила спину, не давала спокойно думать, лежать. Лешка посмотрел время: был второй час ночи. Ясно, что охотники заночевали на дальнем озере и ждать их бесполезно. Дом егеря был близко, сразу за оградой базы, и Лешка подумал, что можно уйти к нему – места в обширном доме много. Но как объяснить свой столь поздний приход? Сразу догадаются, что струсил один в домике.

Лешка снова лег, томясь тревожным ожиданием загадочных шагов, и услышал их с мучительным напряжением. Та же нелегкая поступь, то же шуршание опавших листьев, та же остановка у крыльца… Лешка терзался в различных предположениях по поводу происхождения этих шагов, но ни на чем не мог утвердиться. Ну прямо зверь-невидимка или человек-привидение! Оставалось одно: спать. «Пусть себе это нечто ходит – вреда от него пока нет, лишь бы другого чего не случилось…» Этого «другого» он и боялся. Вспомнился ясный женский голос, навалившаяся тяжесть… А вдруг там, снаружи, только и ожидают, когда он уснет?… В трепетном том ознобе, в жутком беспокойстве Лешка и уснул, не заметив как.

Утро было солнечным, тихим. Лешка проснулся сразу, как по команде, и оглядел комнату: все было на месте, и он цел и невредим. Ночные страхи вспомнились с легкой веселостью, но без смеха, а тем более иронии. Все же было какое-то наваждение: память цепко держала и голос, и туманное явление, и тяжесть, и шаги…

Едва Лешка оделся, как пришла жена егеря с крынкой свежего молока. За завтраком и застали его вернувшиеся охотники. Лешка не сдержался, рассказал им про рогатое существо и ночные шаги, но обо всем остальном умолчал.

– То рысь была. У нее уши что рога, – утвердил свое мнение отец. – А по листьям мыши бегали. В такой тишине они, как лошади, топают.

Лешка не стал возражать, в чем-то согласившись с доводами взрослых, но не расстался со своей тайной: всему на свете есть причины, все можно объяснить, но всего никто не знает.

Чужое зло

Долго и трудно, урывками сшибали мы с матерью жесткую траву по кустам, заготовляя сено корове на зиму. Большей частью косил я один. Мать билась на колхозной работе, а уж сгребать и складывать сено она каким-то образом вырывалась. Я понимал, что от этого трудного сена зависела жизнь коровы, а от нее – наша, и не роптал, гнулся, забываясь ночами в коротком и горячем сне. Но набитые и не раз сорванные до крови мозоли, исколотые и исцарапанные ноги, искусанное комарами тело, недетская работа при скудном питании не так мучили меня, как тревожные переживания об охоте – на нее не оставалось времени: мы уходили, когда утренняя заря едва разгоралась, и приходили, когда потухала вечерняя. А в это время над озерными береговыми плёсами стали мотаться одинокие стайки вылинявших диких уток, и чем дальше, тем объемнее и гуще текли они из-за камышовых зарослей.

Наконец была поставлена заветная сороковая копна – то количество сена, которое позволяло без особых ужимок прокормить корову всю длинную сибирскую зиму, и я засобирался на озеро.

– И чего удумал! – сердился немощный дед, неторопливо расхаживая в валенках: у него с осени сильно болели ноги. – Мало тебе уток на крайних плёсах, рядом, засобирался на ту сторону озера, да еще с ночевкой. Что я матке скажу?

– Так и скажешь, как есть, – со взрослой настойчивостью держался я.

Если бы он знал мои истинные намерения, было бы еще не то. Я собирался вовсе не на другую сторону озера, а на остров, глухой и опасный, с хлипкими зыбунами, мелкими и глубокими плёсами, непролазными крепями. Про тот остров я услышал от заготовителя пушнины, когда, вернувшись с покоса, сидел на жердях огородного прясла [41], наблюдая, как кружатся над мелководьем утки, как потухает заря…

– Спать-то где будешь? – не унимался дед, все выискивая что-то в избе и сердясь и на меня – за опасную затею, и на себя – за бессилие. – Сейчас ночи росные, холодные.