Живая душа - Трутнев Лев. Страница 15

Не шевелясь и не поднимаясь, я сжал ружье и слушал, кося глазами по сторонам. Сколько времени я пролежал в этом оцепенении, трудно сказать, как вдруг тихий-тихий шорох уловил мой болезненно обостренный слух. Звук донесся от ближнего камыша. Потом едва внятные и робкие шаги различил я по слабому всплеску воды. И снова страх скрутил холодом сердце, глаза остановились на одной точке, и в этот момент, как по взмаху волшебной палочки, вроде бы из ничего, появилось крупное рыжее существо, похожее на олененка. Не думая, непонятно по какому сигналу, я быстро сел и машинально вскинул ружье – зверь исчез так же внезапно, как и появился. «Не почудилось ли?» Сразу полезли думы про оборотней, колдунов. Боясь вставать, я снова лег на пригретое место, спрятавшись под куртку. «Потом посмотрю, следы должны быть. Вроде коза дикая…» После я еще несколько раз слышал какие-то подозрительные шорохи и все напрягался, тревожился, пока не уснул.

Первые утиные стаи я прозевал. Они меня разбудили. Над камышами поднималось огромное солнце. Несчетные капельки росы заиграли причудливыми красками, переливаясь и сверкая. Свет и тепло успокоили, и смешными показались мне недавние страхи. Надев повлажневшую от росы куртку, я взял ружье и, стараясь не шибко сбивать холодные капли с травы, двинулся к плёсу.

Утки, заметив меня, отлетели подальше, всплеснув воду за плотным камышом. Я зашел в густой высокий чакан и остановился. Теплая вода приятно омывала ноги. Не успел я оглядеться, как стая кряковых уток вспенила плёс, накрыв его тугим воздухом и густым шумом. Они были шагах в двадцати от меня, большие, темно-коричневые. Подняв ружье, я навел ствол в самую гущу птиц и нажал «собачку». Не менее густой шум заглушил отзвук выстрела. Несколько уток, разбрызгивая воду в смертельном трепыхании, осталось на плёсе, а две-три потянули в камыши подранками [44]. Догонять и ловить их было некогда: новая стая закрывала небо.

Какой бес руководил мной, не объяснить, только ни умом, ни сердцем я бы до этого не дошел. Утки сыпались на плёс беспрерывно, стая за стаей, и я, коварно выбирая самые густые их скопления, не замечал искалеченных, уползающих и уплывающих в камыши. Дюжину патронов, взятых с собой, я сжег быстро и лишь тогда одумался. Ближний плёс чернел от поверженных уток.

Усталый от страшной кровавой работы, я понуро побрел по мелкому плёсу, без радости, без счастливого озноба, собирая уток. Двадцать семь крякашей насчитал я в натасканной на бугор кучке и присел на камышовую подстилку. Что-то тревожило меня, бередило душу. Даже картошку с огурцом я сжевал без сладкого ощущения.

Укрутив уток веревочной петлей, я разделил их на две связки и с трудом перекинул через плечо: одну на спину, другую на грудь. Как я шел назад, качаясь от тяжелых уток, от усталости, от переживаний, от хлипких зыбунов, трудно представить.

Красный от натуги, от жары, ввалился я домой.

Дед резал табак на курево, оглянулся: глаза его светились радостью.

– Пришел, бродяжка! – Он встал, увидел связки уток, и лицо его сразу потускнело. – Зачем столько-то бил? Не съедим ведь в один-два маха, а соли в обрез – сгниют.

Слова его меня обидели: не для себя же старался – и тут же мелькнула оправдательная мысль.

– Не сгниют, – едва разжал я сухие губы, – соседям раздам.

Свалив уток на лавку, я стал раздеваться.

– Ленька ты, Ленька… – чуть помедлив, отозвался дед. – Разве всех обогреешь? И кто бы стоял против этого, если бы заряды были вольные. А то ведь у заготовителя ради Христа выпрашиваю. Каждый патрон на счету…

Говорить не было сил. Все во мне дрожало от усталости, слабло, и меня, как магнитом, потянуло на печь.

– И откуда в тебе это чужое зло взялось? – продолжал сокрушаться дед.

И лишь здесь, дома, осмысливая слова деда, я понял, что всю обратную дорогу меня терзали муки совести за неоправданную корысть и жестокость прошедшей охоты.

– Жадность, Леньк, – язва, – не унимался дед, – влепится в душу – долго жечь будет, а то и вовсе спалит ее…

Я знал, что дед добрый, что он простит мне эту оплошность, что все образуется и не повторится. С этими радужными мыслями, с надеждой на прощение я стал стремительно засыпать, чувствуя, как все подо мной качается и плывет. И каким прекрасным, ничем не заменимым показался мне в тот момент маленький родной дом в маленькой родной деревне!..

Повести

Живая душа

Больше суток дул жесткий западник. Море гудело и трепыхалось. По отмелям хлестали водяные космы, накрывая песок лоскутами пены.

Лебеди спрятались под каменным козырьком и сидели, прижавшись друг к другу. Укрытие и неподвижность помогали им бороться с голодом и непогодой. Птицы чувствовали, что ненастье скоро кончится, и терпеливо ждали.

Надвигались сумерки, почти неотделимые от земли. Засунув голову под крыло, самец дремал той удивительной дремой, на которую способны только птицы. Он и с закрытыми глазами видел все, что их окружало, слышал тончайшие изменения в адской какофонии звуков. Слух – это единственное, на что могли надеяться птицы в этой опасной темноте.

Самка забилась глубоко под нависшие камни, но и ее лебедь чувствовал, улавливая трепетание каждого перышка.

К середине ночи ветер вдруг упал, перестало гудеть море, и лебедь поднял голову. Он уловил одному ему понятную перемену, услышал зарождение нового, северного ветра, ветра с далекой родины, и заворочался в беспокойстве, оскальзываясь широкими лапами на камне. Теплый, почти неощутимый ветер звал его в полет.

Внизу было непривычно бело, но лебедь по контурам, по заметным ему признакам угадал родное озеро. Радость, означавшая конец тяжелого перелета, вырвалась из груди птицы: лебедь прокричал мягким и нежным криком. Сделав несколько кругов, птицы опустились прямо на сугроб в камышах.

Стоял редкий туман. Он поднимался от сырого снега, и зарождаясь в нем, и разрушая его. Со всех сторон доносились какие-то шорохи, шлепки, вздохи, но лебедь знал, что это звуки идущей по степи весны, и не тревожился. Утомленные и голодные птицы некоторое время сидели неподвижно. Быстро светало. Острый взгляд лебедя различал каждую камышинку поблизости, каждый зигзаг извилистой протоки, покрытой снегом. Он знал, что в конце ее, на торфянике, стоят ивовые кусты, на которых теперь вытаяли мохнатые почки, мягкие и вполне съедобные в это трудное время. Медленно, шаг за шагом, он стал подаваться в сторону этих кустов, увлекая за собой самку…

К неодушевленным звукам утра прибавились и звуки живые. Где-то азартно стрекотала сорока, далеко-далеко пробовал бормотать тетерев. От ближней деревни тоже стало больше шума.

В кустах снег мягко пружинил, и даже широкие лапы птиц чуть-чуть проваливались. Самка с жадностью склевывала почки с веток, а лебедь ни на миг не забывал об осторожности. За кустами, в крепком камыше, было и постоянное их гнездо – большая куча из года в год наваливаемых друг на друга стеблей тростника и травы. В прошедшем году какой-то человек, проникший в озеро ночью, расположился на их гнезде и растоптал в темноте яйца. Лебедка отложила вторую кладку, но время было потеряно, лебедята не поднялись на крыло к отлету на юг, и пришлось их бросить. Таков неписаный закон природы: нужно спастись, чтобы продолжить род.

Туман уползал, открывая чистое голубое небо, и лебедь опять не сдержался от радости, закричал протяжно и сильно, заходил вокруг самки, клювом расправляя ей перышки.