Живая душа - Трутнев Лев. Страница 16

У Якова Землякова, егеря заказника [45], потянулась пора особых хлопот. Время поплыло горячее, а людей жадных на дармовщину – запретную охоту – не убавилось. С рассвета до полуночи мотался он по угодьям, то верхом на лошади – в степи, то на лодке – по береговым плёсам…

Теплее и теплее становился воздух, наплывающий на степь с восходом солнца, и Яков, чувствуя его, прислушивался к беспрестанному звону жаворонков, к далеким, звучным, как лесное эхо, голосам лебедей на озере и радовался, как малое дитя. В закутке у него всю зиму прожила пара кликунов-хлопунцов, пойманная глубокой осенью. Нелётные лебедята были обречены на погибель, но егерь с наступлением первых морозов сумел их взять и привезти домой. Ухаживала за птицами жена Землякова – Таисья.

Домашние гуси уже высиживали яйца, а прожившие с ними всю зиму лебеди сиротливо топтались у маленького оконца, пробуя клювами прочность прозрачного стекла. По утрам, когда только-только брезжил рассвет, Яков слышал их глухие, протяжные, проникающие в душу клики, хлопанье мощных крыльев и тревожился, бросал долгие взгляды в заозерье, пытаясь определить близкую погоду. Он ждал того момента, когда можно выпускать лебедей без риска. Привыкшие к теплу и человеку, они могли не вынести стойких ночных заморозков и скудного корма.

Лебедь услышал людей издали – их приглушенные голоса, хлюпанье воды под ногами или под лодкой ясно различались в предрассветном воздухе – и насторожился. Появление людей в озере, да еще в такое время, было опасным.

Прошло несколько дней, как лебеди обосновались на озере. Весна растопила снег на высоких берегах, и он скатился водой в камыши. Не выдержав напора талой воды и солнечного тепла, расползлись по камышам и рыхлые сугробы. Широкое водное пространство кольцом охватило озеро. Лишь лед на «море» – большом центральном плёсе и на его заливах – оловянно белел, еще мощный и твердый.

Лебеди стали летать на открывшиеся в полях проталины и пастись там. Особенно долго кормилась лебедка. Она откладывала яйца, и ей нужно было набираться сил для насиживания.

Редкие голоса людей с каждой минутой приближались, и лебедь бесшумно соскользнул с края гнезда в воду. Проплыв с сотню метров, он побежал, гулко шлепая по воде перепончатыми лапами. Несколько взмахов сильных крыльев – и лебедь взлетел. Издали заметил он в камышах две темные фигуры и дал тревожный сигнал самке. На втором круге лебедь увидел, как и она белой лодочкой нырнула в камыши, направляясь на открытую воду. Сделав еще один круг, подальше от опасного места, он догнал поднявшуюся в воздух лебедку, и они вместе потянули на далекое поле.

– Опять, видно, на старом месте поселились, – сказал один из людей, пробуя ногой дно. – Тогда я в темноте закрытые яйца не заметил и раздавил, думал, что ондатровая куча попалась.

– Не бросили, значит, – отозвался тот, что был в надувной лодке. – Поди, и на яичницу нам приготовили. Я еще ни разу не ел яичницу из лебединых яиц.

– Может, и приготовили – время. А место там для стоянки доброе: камыши плотные, и это гнездо как копна – влезешь и сиди, отдыхай.

– Отдохнем, – сказал опять тот, что в лодке, – теперь недалеко осталось. Была бы деревяшка – давно бы на месте были. А эту, того и гляди, об лед располосуешь.

– С деревянной ты бы не дотопал от леса. Земляк бы тебя взял тепленького еще на подходе.

– А здесь не возьмет?

– Здесь – нет. Куда ему все озеро проверить! На вертолете только, а его у Яшки, на наше счастье, пока нет.

– Ну как там? – спросил снова сидевший в лодке.

– Глубоко. Воды больше, чем в прошлом году. В сапогах не пройти.

– Ты уверен, что в том рукаве есть ондатра?

– Даже и говорить нечего! Можно отменно поживиться: шапочники сейчас шкурки с руками отрывают. Только бы до места добраться, а то я и сверху, и изнутри весь мокрый…

«Кто это в такую рань гарцует? – кинув взгляд на огород и заметив верхового, начал гадать Яков. – Никак, Алешка Вагин?» Он воткнул вилы в одонок [46] сена и облокотился на изгородь.

Небо над деревней мягко заливалось яркими красками. Снизу, от горизонта, плыли вверх алые тона, оттесняя к зениту жемчужно-янтарный пояс, который зеленел и голубел по краю, соприкасаясь с синим полем над другим концом деревни. Было до того тихо, что Яков слышал удары лошадиных копыт о прихваченную морозцем землю. «Откуда он?» – терялся в догадках Яков, наблюдая, как Вагин въезжает в переулок, разделявший его двор с заброшенным поместьем.

– Любуешься?! – издали крикнул Вагин. – А в озере ондатру ловят.

Яков насторожился: он знал, что Алешка зря языком чесать не будет.

– Кто ловит? – Егерь понял, что тревога не напрасна, и с нею пришла опасность.

– А я почем знаю. – Вагин подъехал к самой изгороди. – Нашелся кто-то.

От вспотевшей лошади потянуло потом, и Яков подумал, что нагрелась она в неблизкой дороге.

– Говори толком: где был? – Он похлопал по сырой шее лошади.

– Ездил дальний загон смотреть. Скоро скотину выгонять, надо там кое-что подделать. – Алешка полез за куревом в нагрудный карман. – Решил вот по утрянке сбегать, до работы, и пока не развезло. Днем на моей кобыле там не пролезть: снег да грязь.

– Ну и что? – Яков знал привычку кума потянуть с главным в разговоре, потомить душу.

– Я все время краем поля держался, ближе к леску, – там проталин больше. – Вагин задымил папиросой, и сразу ощутился запах табака в этом чистом и бодром воздухе. – И только миновал первый околок [47], гляжу: у озера двое прут к камышам, тащут что-то длинное, должно лодку. Далеко от меня, не разобрать было. Догонять их тоже бесполезно. Они тут же в камышах скрылись.

– Понятно! – Яков стиснул зубы. В душе поднималось что-то серо-неприятное, то, что отравляет настроение исподволь, незаметно и гадко. – Значит, днем пошакалят, а выходить будут ночью.

– За ондатрой, – уверенно сказал Алешка. – Больше нечего сейчас в озере делать. Застыло – следов никаких, вот и подались. После я видел, как лебеди в одном месте слетели.

– В большой рукав пошли. Придется ночью караулить, как выходить будут…

От деревни тянуло дымком: кто-то топил баню в неурочное время, а в камышах стояла вязкая сырость с густым запахом таявшего снега. Прозрачная, с желтизной, вода в протоках темнела на глазах, отражая однотонное небо, вобравшее в себя и дымку нагретой за день степи, и серую тень сумерек. Дальше двухсот шагов ничего не было видно, и Яков полагался больше на слух. Он знал, что выбраться бесшумно из озера невозможно, а те двое пойдут, как только затемнеет, и сторожил каждый звук. Он сидел на колодине. Давным-давно жуткий пал прошел кромкой озера, испепелил вокруг все деревья, и немало подобных колодин лежало в займище [48], тяжелых и плотных от влаги. На краю зарослей, чуть в стороне, невидимый из-за камыша, стоял привязанный к такой же колодине мерин. Яков взял его не без колебаний. Он боялся, что конь в неподходящую минуту зафыркает или заржет и испортит все дело. Но от верхового никакой ловкач не убежит, пользуясь темнотой, а сам Яков догоняльщик неважный. Пришлось рискнуть, и, чтобы меньше посторонних звуков и запахов отвлекало мерина, Яков захватил ему солидную охапку сена. На другой стороне протоки затаился в камышах Вагин, и его не видно было и не слышно.

Постепенно, потихоньку потянулись и тревожные мысли. Яков вдруг стал осознавать, что не имел права брать с собой Вагина. Люди в озере ухватистые, шальные, на все могут пойти. Ему-то по долгу службы, по духу, с ними пластаться, а Алешка человек сторонний. Вдруг что случится? Тогда как? Как его детям и жене в глаза смотреть?…