Живая душа - Трутнев Лев. Страница 23

До окна было недалеко, и рысь бы успела выпрыгнуть из кошары, несмотря на больную лапу, но она только напружинилась. Ни боли, ни слабости кошка теперь не ощущала. Всё ее существо налилось такой дикой злобой к человеку, сделавшему ее одинокой, больной и голодной, что глаза рыси загорелись адским желтовато-зеленым светом.

Первый прыжок человек отбил вилами, зацепив кошке бок, – ранение все же лишило ее проворства. Но рысь опять ничего не почувствовала и успела сигануть второй раз. Острая боль гораздо сильнее той, старой боли, прошила ее узкую грудь, зыбкая краснота полыхнула в ожесточенном взгляде. И в этой густой, все заливающей красноте задрожало темное пятно оконного проема. Смертельно раненная рысь, сжатая в комок болевым шоком, уловила поток воздуха, текущий из этого проема, и прыгнула ему навстречу. Здоровая лапа кошки проскочила наружу, и рысь зацепилась когтями за деревянный подоконник. Но на большее у нее силы не хватило. Рысь повисла над стеной от окна до пола, чувствуя, как огонь охватывает ее сильнее и сильнее жгучей и невыносимой болью.

Молчун

Туман кудрявился, медленно расползался в промежутках между деревьями, окуривая прохладной влагой сухую хвою и листья. Солнце не пробивало его зыбкие слои, и понизу было хотя и светло, но слепо. Затяжелевший брусничник горел рубином, низко клонясь к рыжеватым мхам, и почти совсем голубая черника мягко роняла в жесткую траву перезрелые ягоды.

Глухарята услышали тревожное квохтанье копалухи [58] в тот самый момент, когда далеко разбрелись по моховищу [59], склевывая сладкие ягоды. Молодой петух, уже часто и надолго отходивший от выводка, поднял голову и увидел невдалеке человека с собакой. Страх придавил его к земле, погнал от явной опасности, но глухарь нашел силы не затаиться и не побежать, а подняться на крыло. Он взлетел тяжело и шумно и резко взял вверх, к затуманенным верхушкам сосен. Охотник, не ожидавший столь быстрого слета дичи, успел лишь вскинуть ружье, как глухарь скрылся среди веток, уходя по дуге в сторону. Тут же сорвался весь выводок. Грохнул дублет [60], и одна запоздавшая птица, ломая мелкие сучья, врезалась в мох.

Молодой петух услышал эти выстрелы, опускаясь далеко в чащобе, и затаился, не давая следа. Он долго сидел, слушая тихое шептание бора, и, лишь когда пошел поверху ветер, разбивая в клочья туманную пелену, стал снова пастись. В сумеречных крепях еды для него хватало: насекомые, молодые побеги трав, разные листья…

Сверху потянулись яркие полосы солнечных лучей. Стало тепло, сухо и спокойно. Но петух не полетел искать свой выводок. Он остался один.

У горелого пня глухарь обнаружил сухую золу и зарылся в нее, выплескивая вместе с сыпучими частицами пухоедов. До него в этой купальнице трепыхался выводок рябчиков, и теперь глухарь слышал их близкое и обидное попискивание. Он блаженствовал, закрывал глаза, лениво похлопывал крыльями и дрыгал лапами, ощущая легкое почесывание тела под теплыми струями золы. Петух не насторожился даже тогда, когда свист рябчиков стал громче и беспокойнее, не возмутил его и дружный треск их крыльев. Что-то темное мелькнуло над глухарем, и в тот же миг сильный толчок вдавил его в гарь.

Петух резко ударил крыльями о землю и, почувствовав острую боль в спине, невероятным усилием выскользнул из-под навалившейся на него тяжести, взлетел. Когтистая лапа едва не зацепила его в воздухе, но глухарь уже нырнул под мохнатую ветку ели и стал набирать высоту. Злое мяуканье донеслось до него, и краем зрения петух увидел у горелого пня крупного зверя. Сухие сучья валежины помешали рыси сделать сильный и точный прыжок и быстро захватить пастью голову глухаря. Обозленный кот лишь помочился на птичью купальницу и мягко двинулся дальше.

Глухарь, усевшись на самую макушку огромной лиственницы, в страхе посматривал вниз. Слегка поцарапанная когтями спина саднила, но опасный урок пробудил в нем присущую этим древним птицам чуткую осторожность.

Шквальный ветер шумел вверху, разматывая туда-сюда густой хвойный лапник, а понизу гулял тугой гул от его напористого хода.

Глухарь залег между двумя моховыми подушками и слушал это буйство стихий, встревоженный и чуткий пуще обычного. Именно в такую шалую погоду в лесу зарождаются самые необычные звуки: от слабых, едва шелестящих, до оглушительно-вязких, мешающих слушать, и, пользуясь этой какофонией, настойчивей и уверенней рыскают в своих владениях хищники.

Лесная куница гибко прошмыгнула по мшистой колодине совсем недалеко от затаившегося глухаря, но не заметила его и не почуяла. Слишком неустойчиво трепетал воздух под буйными хлопками верхового ветра. Петух, внимательно проследивший ход хищницы, не шевельнулся, напружинившись, готовый в любой момент сорваться в тугом взлете. Он пригрелся и знал, что в такую бурную погоду на деревьях неспокойно-ветрено и знобко. Даже мелкие пичуги, всегда порхающие по верхним веткам, спустились вниз, поближе к земле. В это время где-то совсем недалеко ухнул жутким и сиплым голосом филин, и глухарь еще плотнее вжался в мягкий мох. Неподвижный, прикрытый сверху ветками низкорослой черники, он был недоступен даже зоркому глазу этой опасной для глухарей птицы.

С бурей прилетели сумерки, затемнили бор, размыли его ткань, спрятали тревожное трепыхание веток, лишь звуки остались прежними – жуткими и пугающими.

Эту странную песню молодой петух услышал на исходе тихой звездной ночи и заволновался. Неясные ее звуки взбудоражили глухаря.

Обычно спокойный и осторожный, он смело взлетел на толстый сук кряжистой сосны и вытянулся на нем, слушая. Звуки текли робко, едва пробиваясь сквозь хвою спавшего леса, дробные, шелестящие, повторяющиеся. Они пронизывали и встряхивали все горячее тело глухаря, поднимая в нем неуемную дрожь и сладкую истому. Расслабленный, с опущенными крыльями, поднятым хвостом, трепетно бьющимся сердцем, петух возбужденно ходил по суку от ствола дерева к шатким веткам и назад, вытягивая шею и задирая голову. В груди у него бился зажатый спазмами воздух, мешавший выплеснуться новым, никогда еще не вырывавшимся из его горла звукам. С великим трудом, со сладкой болью выдохнул глухарь этот спазм, не то крякнув, не то хрюкнув, и снова стал слушать, медленно, как заводной, перемещаясь по суку.

Быстро светало. Темные вершины деревьев заалели, загорелись красноватым отблеском. Странная песня текла и текла, потопляя все другие звуки, и петух не выдержал, полетел в ту сторону, откуда она наплывала.

Почти на самой вершине могучей лиственницы он заметил другого глухаря с вытянутой вверх шеей и прилепился на сосенку, разглядывая певца. Именно он, этот темный крупный петух, тянул удивительную песню, взбудоражившую молодого глухаря. В стороне, на усыхающей сосне, сидел еще один глухарь, но он молчал.

Молодой петух своим неосторожным прилетом потревожил токовика, и тот замолк, разглядывая незваных слушателей. Мудрый и опытный старик понял, что на его песню прилетели молодые самцы. Да и не зазывал он копалух. Песня была не брачной, осенней: настоящий ток у глухарей весной. Старик встряхнулся и стал склевывать мягкую хвою, уже прихваченную морозцем.

Вечер опалил закатным огнем острые вершины леса. Дневавший у валежины петух услышал хлопанье крыльев и запрыгнул на колодину. Он увидел, как его соседи – старый и молодой глухари – низом полетели куда-то в сторону, и тоже взлетел. Что-то тянуло петуха к этим одиноким, таким же, как он, птицам. Не упуская соседей из виду, глухарь летел низом, лавируя между освещенными стволами деревьев. Широкое пространство открылось впереди, мелькнула залитая солнцем искристая гладь воды, и птицы спланировали на самый ее край, на желтый песчаный откос.