Живая душа - Трутнев Лев. Страница 25

Ночь истаивала, и дальнее болото уже туманилось робким светом близкой зари. Глухарь полетел вдоль опушки леса и скоро заметил густую сосенку. С трепетом, с горячей силой уселся он на один из суков и замер, слушая.

Звезды мерцали в прозрачной бесконечности, струился над тайгой рассеянный свет, сонно тек тихий ветер, и в этой чуткой пустоте петух услышал шелест звуков токующего глухаря. Он встрепенулся, сорвался вниз и полетел на песню, к опушке темного бора.

Черный кедр преградил глухарю путь, и петух нырнул под нижний край его кроны. Едва он умостился, удерживая равновесие на зыбком суку, как четко уловил щелканье, а потом и страстное стрекотание. Мошник ощутил, как зоб его надулся тугим воздухом, судорожные спазмы комом прокатились по горлу. Он с неимоверным усилием вытянул шею, но смог только крякнуть. А песня токовика тянулась бесконечно, страстно и жутко, обжигала и трясла молчуна. Он снова и снова глотал удушающие спазмы, выгоняя из гортани воздух, но нужных звуков не получалось: с противным скрипом размыкалась глотка, и что-то хлюпало там, в глубине раздутого зоба. И тут петух услышал чьи-то торопливые короткие шаги. Они издавали резкий, отрывистый скрип на подстывшем от утреннего морозца чарыме. Молчун притих, предчувствие опасности насторожило его. Песня токовика уже не будоражила молодого глухаря своим звучанием, не била горячими толчками в голову. Он напрягся в слухе и внимании. Шаги то возникали, то обрывались.

Бор уже расставался с ночной темнотой, уже завершал сон, встряхиваясь от утренней свежести и робких птичьих голосов. Среди деревьев молчун заметил человека, и страх вконец отогнал все его горячие чувства. Крылья глухаря раскрылись сами собой. Он загрохотал ими по сучьям кедра, вскрикнул тревожно и пронесся совсем близко от бьющегося в песне токовика. Как ни велика была страсть певца, старый глухарь заметил метнувшегося в глубину леса молчуна и затих, затаился в подслухе, зорко оглядывая каждое знакомое дерево.

Охотник был терпеливым, ждал своего момента. Но он остановился в неудобной позе и в конце концов сделал едва заметное перемещение на обе ноги. Этого было достаточно для того, чтобы токовик сорвался с сука и улетел следом за молчуном.

После этого оба петуха держались вместе. Старик токовал, зазывая копалух, а молчун учился пению, чтобы, выжив, запеть следующей весной свою брачную песню, и чутко слушал тайгу. Не раз пытался настойчивый охотник подобраться к поющему глухарю – все напрасно. Всякий момент его обнаруживал молчун, таившийся в самых неожиданных для человека местах.

А весна наплывала на урманы, сгоняла снег, обнажала мшаники, клюквенные места, отогревала хвою и почки деревьев. С ней двигались в тайгу птицы, наполняли леса новыми волнующими звуками. Жизнь дарила глухарю еще одну пору более-менее спокойного и сытного существования…

Длинноухий

Он появился на свет под густым тальником, измученный и бессильный, и долго лежал, ошеломленный яркостью солнечного дня, шумом кустов и обилием воздуха. Большие темно-коричневые глаза косуленка с удивлением замирали то на качающихся стеблях травы, то на трепещущих листьях тальника, то на подрагивающих ушах матери-косули, вылизывающей его мокро-осклизлую шубку.

Зной проник и в густую тень кустов, и в них копилась терпкая духота. В ноздри косуленку текли острые запахи нагретых трав, и он дрожал, вжимался в мягкую подстилку перегноя, подтягивая под себя длинные ноги с острыми копытцами.

Ошалевшие от жадности оводы, кружившие над косулей, тут же облепили ему губы, нос, уши и обжигающе жалили. Косуленок терпел: дергаться и биться было опасно – это только раззадорило бы кровососов. Он инстинктивно прижимался к матери, пряча морду в ее густой шерсти. Там он нашел мягкий сосок вымени и пил молоко до тех пор, пока не задремал.

Как утих зной и ушла пастись мать, косуленок не слышал. Он спал и спал. Скатилось за степь солнце, потухло небо. Прохладная ночь разбудила косуленка. Он очнулся и, упираясь копытцами в мягкий дерн, встал на дрожащие ноги. Темная глубина тальников, открывшаяся косуленку, напугала его. Он запищал, и из травы бесшумно появилась косуля.

С трудом переставив непомерно длинные ноги, косуленок сунулся под брюхо матери, но она чуть отпрянула в сторону. Косуленок вновь потянулся к заветному соску, переступив через примятую траву, но косуля снова отошла в темноту, увлекая его за собой. Путаясь в густой осоке, косуленок настойчиво тянулся к вымени – голод был сильнее страха – и шел, шел за матерью на слабых еще ногах, преодолевая и цепкую траву, и небольшие кочки. Когда они вышли на округлую поляну, смутно белеющую среди темных кустов, косуленок, дрожа от напряжения, из последних сил дотянулся до соска и стал пить теплое материнское молоко.

После пыльной дороги, пробитой напрямую через пшеничные поля, от густо-зеленых тальников пахнуло прохладой, и мальчик высунулся из машины.

– Гляди, здесь кочкара! – предупредил его дед. – Тряхнет – и сыграешь подбородком, прикусишь язык.

Мальчик отвалился на сиденье, и тут же машину закачало на невидимых в траве кочках.

Дед выключил скорость и заглушил мотор.

– Послушаем жаворонков, – пояснил он, открывая дверцу.

В предвечерней прохладе особенно остро пахли цветущие тальники и свежая, набравшая силу трава.

– Слышишь, журчит? – Дед сладко прижмурился, наклонил голову, поворачивая ухо вверх. – И не один…

И в этот момент мальчик увидел оранжевого зверя, поднявшегося из-за куста, длинноногого, лопоухого, с большими темными глазами, и обмер от легкого испуга и восторга. Он ничего не успел сказать деду: тот сам увидел животное.

– Коза дикая, – прошептал дед, наклоняясь. – Лёжка у нее была под кустом, а мы подъехали.

Косуля как-то не торопилась скрываться. Она ковыляла вдоль ивняков, припадая на одну ногу.

– Ясно, – дед улыбнулся, – маленький у нее где-то.

– Давай поищем! – Глаза у мальчика заблестели нетерпеливой радостью. – Может, найдем!

– А зачем? – Дед отвернулся. – Их трогать нельзя: баловство это – игра со зверем.

По тому, как дед нахмурился, мальчик понял, что дело это запретное, но желание увидеть маленького косуленка не уменьшилось. Наоборот – оно еще больше распаляло его.

– А мы трогать не будем. Только посмотрим…

Мальчик жил в деревне, через двор от деда, егеря охотничьего участка, – и большей частью пропадал у него. Был он первым внуком, и конечно же дед не мог отказать его настойчивой просьбе.

– Да где его в кустах найдешь? – пытался сопротивляться дед, вылезая, однако, из машины.

Косуля в это время уже скрылась в тальниках. Мальчик тоже толкнул свою дверцу и выпрыгнул в густую траву. Тяжелые оводы тут же загудели возле его лица, мельтеша перед глазами. Настоянный на травах воздух опахнул тонким ароматом.

– Рядом с собой она косулят держать не будет, – рассуждал дед, осматриваясь. – Где-нибудь в траве, среди кустов, запрятала.

Они пошли в заросли. Со всех сторон к ним подступали плотные ивняки. Тоненько зазудели оранжевые комарики, поднимаясь из травы.

– Нет, брат, без собаки тут делать нечего, комаров ежели кормить с паутами да ноги царапать… – Дед махнул рукой. – Сам видишь: напрасное дело. Где в таком дуреломе найти притаившегося козуленка…

Мальчик остановился, поняв его правоту.

– Зря мы Пиратку не взяли! Он вон как просился.

– Так мы же с тобой поехали угодья стеречь, а собака сейчас в угодьях помеха, а то и зло: кругом птицы и звери маленькие. Уж лучше мы к осени косулями полюбуемся, когда они пастись станут на пустошах, а ты в первый класс пойдешь…

В дикой природе животные узнают друг друга по разным признакам, недоступным людям. Родившийся в тальниках косуленок был еще мал, но унаследовал все, что нужно вольному зверю. Он часто шевелил стоячими ушами, которые у него были особенно большими, поворачивал их в разных направлениях и улавливал шорохи в траве и кустах, раздувая ноздри, принюхивался к лавине наплывающих потоков воздуха и угадывал малейшие изменения в поведении матери.