Живая душа - Трутнев Лев. Страница 46

– Застынут твои капканы. Днем вон как греет, а ночью морозец жмет.

– Пленкой накрою, чтобы влага не попадала под дужки, и пусть стоят.

– Какая-нибудь ворона спустит.

Сутулый вглядывался в снежное поле, выбирая подходящее место для приманки.

– Ворон еще нет, а сороки не спустят: легкие. Хорек какой или горностай тоже не продавят пружины.

– А если буран?

– Большого теперь уже не должно быть, а маленький – не помеха.

– Злыдень ты! – не сдавался Рыжий. – В степи шаром покати, а ты все кого-то ловишь.

– Думаю, что тот лис вернется. Прижали мы его тогда не по-умному, отпугнули. А сейчас гон у них, ходят без особой осторожности, смело.

Рыжий махнул рукой.

– Того лиса, поди, давно ободрали и шапку из шкуры сшили.

– Может, и так, а может, и нет. Пусть капканы постоят, пить-есть не просят…

Медленно, но настойчиво солнце плавило снег. Он твердел, схватывался по ночам коркой, и даже крепкие лапы красного лиса не могли его разрыхлить. И хотя звери охотились вместе, их усилия реже и реже приносили желанную добычу.

Падаль учуял и нашел лис. Она лежала неподалеку от ивняков и благоухала на всю предвесеннюю степь. Первый раз он обошел приманку по широкому кругу, примечая каждый клочок стерни, каждую неровность снежного покрова, каждый след, ведущий в ту или иную сторону, каждое темное пятнышко. Закатившееся за степь солнце не мешало обзору, хотя теплые его краски, отражаясь в высоком небе, и пятнали подтаявший за день снег.

Ранним утром они пошли к приметному месту вдвоем: красный лис – впереди, самка – в двух-трех шагах сзади. Световые блики еще не слепили глаза, и на оплавленном снегу видно было каждую травинку. Несколько пахучих стежек, оставленных злым и задиристым хорем, протянулось к падали, да кружева бесчисленных сорочьих набродов покрывали всю площадь возле обклеванных костей.

Лис остановился: что-то беспокоило его, неясное, не подтвержденное ни запахом, ни видом, ни тем более слухом, но сзади нетерпеливо топталась самка, голодная и оттого злая, непримиримая, и зверь решился. Быстрыми прыжками он рванулся к темному пятну, так призывно пахнущему, дурманящему, разжигающему и без того неуемную жажду насыщения.

Сперва лис услышал щелчок, а потом боль просквозила все его тело от пальцев задней лапы до затылка, молнией полыхнула в глазах. Он резко развернулся, успел грудью сбить сунувшуюся за ним лисицу, возвращая ее назад, и только тогда ощутил тяжесть на правой лапе и идущую оттуда обжигающую боль. Самка, почуяв неизвестную опасность, рванула на махах в обратную сторону, и лис потянулся было за ней, волоча за собой вцепившуюся в лапу тяжесть. Но боль слепила его, жгла сердце.

Зверь обернулся и увидел, и учуял железный капкан, замкнувшийся на одном пальце задней лапы. За капканом тянулся тонкий стальной тросик, привязанный за круглое полено. И капкан, и полено упорно цеплялись за снег, тянули разбитый и раздробленный дугами капкана палец, и острая боль стояла во всей лапе, пульсировала по телу. Лис видел, как уходила в поле лисица, и рванулся за ней, пугаясь одиночества, но волочившийся груз был слишком тяжелым. Боль съедала силы. Несколько раз зверь клацал зубами по неподатливому железу, разбивал в кровь десны, стараясь сбросить с лапы ловушку, но все его усилия были напрасны.

Метр за метром тянул лис тяжелый капкан с потаском, держа направление к ивнякам. Только до них он мог дотащиться со своей страшной ношей, только в них спрятаться. Звериное чутье тянуло туда красного лиса. Давно скрылась за снежной чертой самка, заполыхала огненной короной зыбкая линия горизонта, наступало опасное время.

В первых же кустах капкан заклинился среди крепких корней ивняка, и зверь отчаянно рванулся, прикусив от боли язык. Тонкие связки и кожа, державшие разбитый палец, лопнули, и лис, ткнувшись мордой в снег, понесся прочь от гибельной опасности, кровяня покалеченной лапой поле, теряя липкую, пузырившуюся сукровицей слюну. Он был свободен. И на этот раз везение не обошло зверя: капкан мог захлопнуться и на самой лапе, где кости потолще и попрочнее.

Когда лис уставал, он падал на снег и долго и настойчиво зализывал рану. Кровь хотя и сочилась и боль еще сводила судорогой лапу, но это была уже не та кровь и не та боль, что мучили зверя в первые минуты освобождения. И радость вновь обретенной свободы, жажда жизни поддерживали его. Красный лис стремился найти след самки. Для него она была дороже жизни. Долгое одиночество и природная страсть так сильно привязали зверя к лисице, что и себя, и степь без нее он не воспринимал.

Солнце выглянуло из-за вмиг заблестевшего снега, накатило черноты в желтые глаза лиса, но он не остановился. Он шел по следу самки.

Лапа заживала медленно, нет-нет да и беспокоила зверя. Опять они держались одного места: развалин старой деревни. Именно туда привели красного лиса торопливые следы его подруги. Здесь долго и упорно они искали место для логова, здесь и добывали урывками пищу. Самка тяжелела и слабела. Лис смутно чувствовал ее состояние, волновался, бродил в сухих бурьянах долгими часами в поисках съестного и если добывал мышей, то делился с лисицей. Но мышей становилось меньше и меньше, а голод преследовал зверей зло и упорно.

Темной влажной ночью лис повел самку в сторону деревни. Оттуда постоянно тянуло раздражающими вкусными запахами, и там летом зверь видел много глупых беспомощных птиц.

Деревня спала. Редкие огни блестели по ее тихим заснеженным улицам. Красный лис долго приглядывался и прислушивался, обходя кругом околицу. Самка шла сзади, изредка резко и неожиданно бросаясь в сторону, уловив мышиную возню под снегом. Но лис не отвлекался на мышей. Он искал двор, знакомый по запахам и очертаниям, где провел столько тревожных и тягостных дней. Больше всего лис опасался собаки. Въедливый, напористый пес мог загнать отяжелевшую лисицу. Зверь чуял ее беззащитность и слабость, но выхода не было: без сытной еды, пусть разовой, ей не осилить трудное время.

Тихо крались они огородами к темному немому двору, таившему в себе столько смертельных неожиданностей, что никакой опыт, никакой инстинкт не в силах были им противостоять. Лис чувствовал это, но все же шел. Он уловил знакомый запах клеток, навеса, ограды… Крепкого собачьего духа не ощущалось. Вряд ли в такую мягкую, теплую ночь пес мог бодрствовать. Скорее всего, он спал в своей теплой конуре.

Лис стал обходить двор, держась начеку, усиленно изучая все, что виделось и ощущалось, ловил малейшие шорохи. Крик петуха донесся до него неожиданно, резко и показался таким громким, что зверь застыл на месте. Несколько раз прогорланил куриный певец, отмечая самое глухое время ночи, но ничто в ограде не изменилось, никаких новых звуков или запахов не прибавилось, и лис успокоился. Он и летом слышал напористое хлопанье петушиных крыльев и резкий его голос.

Зверей и крикуна разделяла глухая и толстая саманная [78] стенка, придавленная низкой дерновой крышей с вислыми клоками оплавленного солнцем снега. Почти под самую крышу подтягивался край огромного сугроба, разметнувшегося во всю длину дворовых построек. Лис обнюхал край крыши, тихо ткнул носом лисицу, намеревавшуюся идти за ним, и запрыгнул на верх сарайки.

Долго и упорно топтался зверь по крыше, выискивая мало-мальскую лазейку или податливое место, которое можно было бы расширить или раскопать. Но крепко еще держался стылый дерн, и щелей никаких не было. Лис перешел на другую сторону крыши, и там близко к стропилам тянулся острый срез полуосевшего сугроба.

Долго изучал ограду красный лис, принюхиваясь и прислушиваясь. Больше всего он опасался, что тонкий козырек сугроба обломится, и тогда ограда может стать большой клеткой, из которой не убежать, а пес сделает свое дело – его не одолеть. Но сзади, на сугробе, опять нетерпеливо топталась голодная лисица, и зверь чувствовал свои обязанности перед ней. Прыжок – и красный лис, слегка проехав по твердому сугробу, очутился в ограде. Он ощутил, что острый гребень сугроба выдержал удар пружинистого тела, но на всякий случай вновь поднялся наверх, оглядел этот мостик, связывающий его с внешним миром, потыкал в него носом и, убедившись в прочности снега, долго стоял, слушая тихие шорохи ночного двора.