Самая высокая лестница (сборник) - Яковлев Юрий Яковлевич. Страница 28

Вдруг она увидела Гедру. Артистка была в белом халате — в таком же, как у мамы! Она шла через павильон, а за ней едва поспевала костюмерша с иголкой и ножницами.

— Какой неудобный халат, — говорила Гедра женщине с иголкой. — Я в нём тону. Можно его переделать?

— Подошью. — неохотно сказала костюмерша.

— Он с чужого плеча. Трудно играть, когда с чужого плеча, — вздохнула Гедра.

— Халат как халат, — сказала костюмерша. — У вас всё с чужого плеча. Скупые играют добрых, смелые — трусов…

Гедра как-то странно посмотрела на костюмершу и, ничего не сказав, пошла дальше. Костюмерша воткнула иголку в край синего халата и достала из кармана булку.

И тут раздался голос Арунаса:

— Внимание! Всякая беготня прекращается. По местам!

Жизнь павильона затихла, замерла.

— Инга, подойди ко мне.

Инга медленно подошла к Арунасу.

— Значит, так, — сказал он и стал накручивать на палец прядь своей бороды. — Гедра входит в комнату, ты соскакиваешь со стула, подбегаешь к ней. И говоришь: «Мамочка, как я по тебе соскучилась!» А ты, Гедра, обнимаешь её и говоришь: «Знаешь, что я тебе привезла? Отгадай!» — «Собаку!» — говоришь ты, Инга. «Вот и не собаку, а совсем другое…» Прорепетируем этот кусок. Тише, тише!

Арунас хлопнул в ладоши.

Инга вошла в комнату. Села к столу и стала рисовать. Дверь отворилась. В комнату вошла Гедра в белом халате с чужого плеча. Инга не тронулась с места. «Здравствуй, дочка!» — сказала Гедра. «Здравствуй!» — отозвалась Инга.

Арунас хлопнул в ладоши, как выстрелил.

— Почему ты сидишь на месте? — строго спросил он Ингу.

— Мне так нравится, — ответила девочка.

Все переглянулись.

— Вот ещё фрау-мадам! — сказала Кика, поправляя своя кукольные волосы.

— Тише! — прикрикнул на неё Арунас. Он подошёл к Инге, положил ей на плечо руку.

— Тебе не нравятся эти слова? Ты хочешь заменить их другими? Пожалуйста, говори. Мы слушаем. Какие слова ты бы хотела услышать?

Инга стояла на маленьком пятачке, освещённом десятками софитов. Она жмурилась, то ли от проникающего сквозь веки света, то ли чтобы было удобнее думать.

И вдруг девочка сказала:

— Доченька! Как ты тут без меня?.. Опять гора немытой посуды! Ты каждый день ела суп? Или ты обедала всухомятку? Что-то мне не нравятся твои глазки! Опять начинается ячмень. Придётся делать уколы. Да, да! Ты же знаешь, что я делаю уколы так, что ты и не замечаешь. Правда? Ну-ка, подойди сюда… Ты доросла до моего плеча? Давай проверим. И заодно поцелуемся…

В большом съёмочном павильоне было тихо. Все осветители, рабочие, операторы, ассистентки и помощники одновременно затаили дыхание и слушали голос Ингиной памяти. И только софиты тихо гудели, как потревоженный пчелиный улей…

Инга обвела взглядом всех, кто стоял на съёмочной площадке, и спросила:

— Эти слова не подходят?

— Подходят! — одобрительно закивал режиссёр. — Подходят. Гедра, ты запомнила эти слова?

— Я запомнила… Я поняла их. Только мне надо побыть одной с этими словами.

Она сказала «поняла», как будто услышала что-то очень сложное или произнесённое на другом языке. Да и на самом деле было так. Это были слова, принадлежащие мамите и больше ни одному человеку на свете. Теперь Инга доверила их Гедре, артистке, игравшей роль матери…

— Мне надо побыть одной.

Инга подумала, что Гедре надо побыть наедине не с самими словами, а с мамой. Что-то спросить у неё, посоветоваться.

— Хорошо, — сказал Арунас. — Перерыв. Ровно пятнадцать минут.

Погасили софиты, стало полутемно, и замолчали пчёлы. Все, кто был на площадке, храня молчание, потянулись к дверям. В «комнате» остались только Инга и Гедра.

Гедра опустилась на стул, а Инга медленно прошлась по комнате, села рядом с ней на краешек другого стула и заглянула артистке в глаза.

— О чём ты думаешь? — спросила она. — О словах?

— О тебе.

— Что обо мне думать! Я никогда о себе не думаю.

— Наверное, мы с тобой делаем всё неправильно, — сказала Гедра.

— Наверное, — согласилась Инга. — А ты знаешь, как правильно?

— Это знаешь ты.

— Я?!

— Ты будешь играть правильно, а я пойду за тобой…

— Я не артистка.

— Ты — не артистка. И я хочу тоже перестать быть артисткой, понимаешь? Дай мне твою руку, — сказала Гедра.

Инга медленно протянула артистке левую руку.

— Гадать? — спросила она.

— Нет, — сказала Гедра, — я подстригу тебе ногти.

Инга отдёрнула руку. И спрятала её за спину. Но ей тут ж? стало стыдно своей невоздержанности. Она опустила руку.

— Ведь мама тебе подстригает ногти? — спросила Гедра.

Инга посмотрела на свою руку:

— Разве у меня длинные ногти?

И она показала руку Гедре.

— Нет. У тебя аккуратные ногти. Мне просто хотелось… Ведь приятнее, когда кто-нибудь подстригает тебе ногти.

Девочка молчала.

— Инга, ты когда-нибудь болела сильно?

— Я даже лежала в больнице.

— А что делала твоя мама?

— Мама?.. Она стояла под окном.

— Ты откуда знала? Ты же не вставала с постели?

— Я чувствовала, вот и всё… Но один раз я решила проверить: может быть, мне кажется, что она стоит? Было уже поздно. Все спали. Горела синяя лампочка. Я встала и чуть не упала… Но я пошла к окну.

— Она была там?

— Она не могла меня обмануть… моя мама. Она стояла! И тогда мне стало её жаль. Я хотела закричать: «Иди домой!» Но все спали. И окна были закрыты. Я лежала всю ночь и шептала: «Мамите, иди домой!» Может быть, она услышит и пойдёт? Ей холодно. Она устала… Утром я снова выглянула в окно.

— Она стояла.

— Откуда вы знаете? — Большие тёмные глаза уставились на актрису. — Откуда?

— Я бы тоже стояла всю ночь.

— Правда?

Вся группа толпилась за дверью, и все приставали к Ару насу:

— Долго мы их будем ждать?

— Время идёт! Скоро конец смены, а ни одного метра не отсняли.

— Может быть, поторопить их?

— Нет!

Арунас стоял у двери, готовый преградить путь каждому, кто попытается проникнуть в павильон.

— Вы ничего не понимаете, — говорил он. — Может быть, сейчас решается судьба фильма.

Потом тяжёлая дверь павильона медленно открылась. Инга сказала:

— Мы готовы.

И сразу все хлынули внутрь, заняли свои места, и глаза, аппараты, осветительные приборы нацелились на маленький островок, где было только два человека — Инга и Гедра, и никто больше не смел вступить на их остров.

— Будем снимать, — сказал Арунас.

— Без репетиции? — спросил оператор и провёл рукой по бритой голове.

— И, возможно, без дублей, — сказал режиссёр. — Начинайте!

Откуда-то вынырнула Кика с хлопушкой. Арунас скомандовал:

— Мотор!

Кика хлопнула и исчезла.

И тогда Инга направилась к своей «маме». Она шла медленно, нерешительно, словно под ногами был не пол, а хрупкий, ещё не устоявшийся ледок, который мог треснуть. Инга подошла к Гедре, легонько боднула её в плечо и стала тереться об него лбом. Плечо было мягким и тёплым, почти таким, как у мамы. И пахло оно чем-то привычным и родным. Инга не слышала, как жужжит пчелиный рой, она забыла, что стоит на маленьком пятачке, к которому прикованы взгляды множества людей. Забыла, где она и что происходит. Только плечо мамы было с ней. Оно поглотило её, оторвало от всего остального.

— Мамите… — прошептала девочка.

Наверное, никто не услышал этого слова. Но оно, столько времени не срывавшееся с её губ, заполнило собой весь мир.

— Мамите… — шептала девочка и всё тёрлась о тёплое плечо и вдыхала его запах.

Когда Инга была маленькой, она не говорила: «Пошёл дождь!» «Начались точки», — говорила Инга.

Точки появлялись на стекле, на сером асфальте, на черепице соседней крыши. Точки летели с неба — множество маленьких точек. Многоточие. А потом точки исчезали и появлялись потоки. Мостовые превращались в чёрные реки, по которым, разбрызгивая воду, плыли машины, троллейбусы, трамваи. Безмолвные крыши начинали греметь. А водосточные трубы — серебряные стебли, поднявшиеся от земли до карнизов, — трубили, булькали и извергали маленькие водопады. Пыль исчезала, и всё начинало блестеть, словно город покрасили яркими, невысыхающими красками.