Вечные всадники - Байрамукова Халимат. Страница 38

Ты, камень, не раз в жизни выручал мой народ. Ты был оружием. Из тебя делали и изгороди, чтобы дикие кабаны не топтали посев; тобою выстилали не только улицы, но и полы в саклях, ты был и кровлей. Ты держишь на себе и радость людей, и груз невзгод.

Камни… От них расчищали землю, разбивая новое поле, но ни один из них не лежал без дела. Считалось грехом, если путник, увидев на тропе камень, переступит через него: нет, убери, чтобы он не помешал идущим за тобой, да еще убери на то место, где он понадобится людям.

Из камня делались мосты. Камни превращали в муку так трудно выращиваемую кукурузу или пшеницу. Помню мельнички с маленькими, юркими жерновами на правом берегу Кубани и горцев, сутками ожидающих своей очереди, чтобы смолоть какой-нибудь пуд кукурузы. Как не хватало им нынешних мельниц! Впрочем, для таких мельниц у горцев не хватило бы тогда и зерна…

Камень служил моим далеким предкам и в дни веселья, и в дни горя. И тогда служил тоже, когда человек уходил на вечный покой.

На вечный покой… У могил отца моего и брата Юсуфа, которые мне вспоминаются как во сне, стоят скромные каменные памятники. На них высечены изображения четок, кинжала, папахи. Но почему нет на памятнике отца изображения его самодельной скрипки? Почему ничто не говорит о его руках, умевших делать и красивую мебель, чтобы людям было уютно, и строить дома, чтобы людям было тепло, и клеить скрипки, чтобы людям было весело, и гладить мою еще совсем глупую голову?

На памятнике же брата я бы высекла ту русскую книжку, которую он привез из Закубанья. Уже тяжело больной, он подозвал меня к себе, показывал картинки и читал. Я так и запомнила умирающего брата – на постели с этой книгой в руках.

Умирал человек. Родичи умершего шли к могиле, кто-то из старших брал в руки камень, за ним – остальные, и они камнями обкладывали могилу. По тому, сколько таких камней, люди узнавали, у кого из умерших больше родни…

Может, камень оберегал могилу от зверей?

Для веселья мой аул, мои предки нарочно выбирали самое неудобное место обрывистую, крутую скалу, считая, что тем самым угождали богу, снимали свои грехи. Но, я думаю, скорее всего, моим предкам хотелось показать свою удаль, свое умение бесстрашно танцевать на краю смертельной пропасти. Скалу эту называли Чоппа-скала. Здесь пиршествовали, танцевали, пели, играли. Праздник не был праздником без заклания козла – его жарили на костре целиком и раздавали всем по кусочку мяса, и снова продолжались танцы – чоппагъа барыу!

А бросание камня! Это состязание в силе: кто дальше кинет тяжелый двадцатифунтовый камень. Его берегли, чтобы он пригодился для следующего праздника, потому что верили: праздники будут всегда.

Камни. Вслед конокрадам летели камни; мальчишки, играя в пастухов, расставляли на лугу красивые разноцветные камни и говорили: «Это мои овечки»; старухи гадали на камешках, их почему-то должно было быть ровно сорок один.

Так камень служил горцам во все времена.

Камень имеет сердце и память, знает и помнит многое. Спрашивай, расскажет.

Искры гневно метал и стонал камень, когда по нему двигалось нашествие Чингисхана, скакали орды хромого Тимура, волоклись кончики жестоких сабель деникинцев, топал кованый сапог фашиста-душегуба.

Солтан верил, что прозвенит еще камень радостно под траками советских танков, высекутся победные искры под копытами краснозвездных конников, иначе не стоило бы и жить.

И словно раздвинулись от этой мысли каменные стены пещеры-спасительницы.

…Утро. Солтан осторожно выглянул, осмотрелся. Зловещая тишина. Молчат птицы. Холоднее, чем вчера. Моросит дождь.

Солтан вывел Тугана, пустил пастись на скудной, увядшей траве. Набрал в котелок воды, раздул угли, покрытые пеплом золы, развел маленький огонь, чтобы согреться кипятком.

Прицепил саблю. Кроме нее и финки, у него нет никакого оружия, а если бы даже были пистолет или винтовка, он не умеет стрелять.

Солтан оседлал Тугана и отправился в разведку.

Вернулся он ни с чем уже затемно. Дав немного отдохнуть коню, он поспешил к Белой скале, где опять должна быть встреча с Шайтаном.

На подходе к Белой скале Солтан придержал коня, прислушался. Донесся трехкратный свист. Туган насторожился.

Солтан ответил таким же трехкратным свистом и повел коня под уздцы к Белой скале.

– Поешь лепешек, – вытащил Шайтан из-за пазухи сверток. – Еще не успели остыть.

Солтан поделился с Туганом, откусил лепешку и спросил первым долгом:

– Видел мою мать? В прошлый раз ты мне что-то почти ничего и не говорил о ней.

Шайтан молчал.

– Что с ней? – кинулся к нему Солтан. – Не скрывай!

– Ее посадили, – выдавил Шайтан из себя. – Я хотел вообще молчать об этом…

Солтан в отчаянии опустился на землю. Шайтан рассказал:

– Я тебе уже говорил, что увели вашего барана и ишака. Я хотел спасти «проклятого», но тетя Марзий пришла к конюшне раньше меня. Откуда ни возьмись, подскочил Кривой, выругался матом, засмеялся и сказал тете Марзий: «Хорошо, что пришла! У тебя на глазах я и покончу с твоим проклятым бараном. Пора же его когда-то съесть?» Он открыл конюшню, мать кинулась к нему, начала умолять. Он взялся ее отталкивать, а баран выскочил, ударил Кривого рогами в спину и побежал к тете Марзий. Тут Кривой и прикончил его из пистолета.

– Мать где?

– Тетю Марзий Кривой сразу повел в комендатуру. Сидит она там! Утром ходили туда наши аксакалы, спрашивали, как смеете держать женщину за решеткой ни за что. Им ответили: «Она заложница. Явится ее сын с конем – отпустим!»

Солтан вскочил. В бешенстве он был готов мчаться в аул, ворваться с саблей в комендатуру, освободить мать. Он в своей жизни еще не резал даже курицу, но теперь был готов на все.

– Сядь, Солтан, – обхватил его за плечи Шайтан. – Мы пока бессильны. Есть важная новость: по дороге к перевалу партизаны, говорят, отбили караван с фашистским оружием. Фрицы ищут в Аламате тех, кто связан с партизанами, одним из которых почему-то называют в ауле и тебя.

– Если бы я был им! – вскричал Солтан. – Как мне вызволить мать?

– Понимаешь, Сушеный бок уже пустил в ход списки семей командиров Красной Армии: жен командиров, говорят, посадят и отправят в городскую тюрьму, у нас же своей нет. С ними отправят и тетю Марзий! Моя мама носила еду тете Марзий, а поговорить с ней не смогла даже через окошко – отогнали. Но маме послышалось, что тетя Марзий как будто говорит о чем-то с учительницей. Помнишь? Переводчица.

– Эта предательница?! Я поеду в Аламат, Шайтан!

– Не спеши. Старики считают, что тетю Марзий могут не отправить в город, а даже выпустить, чтобы наконец приманить тебя к дому. Подождем!

– Нет, Шайтан! Так мы всю войну прождем. Раз партизаны пришли и к нашим ущельям, начали действовать здесь, пора и нам! Слушай мой план. Кривой обидел тебя, обидел мою мать. Простить ему? Мать лучше погибнет в тюрьме, чем простит мне это… Вот мой план!

Две буйных головы – одна иссиня-черная и другая огненно-рыжая – склонились друг к другу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

…Кривой пришел к себе домой поздно ночью и торжествующе бросил на стол узел, который зазвенел. Жена алчно бросилась к узлу, но тот грубо оттолкнул ее и начал вытаскивать из мешковины горсть за горстью золотые вещи: коронки, браслеты, серьги, медальончики, кольца. У жены разгорелись глаза, она щупала, пробовала на зуб каждую вещь, бормотала в восхищении:

– Откуда нам привалило такое счастье? Где добыл?

– «Откуда, откуда»! Оттуда! Комендант нас на подмогу нашим посылал в Пятигорск. Там пришлось немножко прижать этих грязных евреев… Хозяйка – вот этого браслета умоляла меня, чтобы я ее не прикончил… А церемониться-то, некогда! Война!

Кривой хвастливо рассказал, как ловко он эти драгоценности прятал от паршивых фрицев: то в сапоге, то в газырнике, то за щеками.

– Не думай, что добро это я тебе отдам! – закончил он и начал жадно сгребать золото почему-то в карманы. – Добьем Советскую власть, и я на это золото построю в городе мануфактурную фабрику, поставлю дом не хуже дворца. Вот тогда и заживем, баба! А пока… Если пикнешь, проболтнешься кому – читай молитву! Стяни-ка мне второй сапог. Поживее, дура! Чего ты там к окну прилипла?