Пуговица, или серебряные часы с ключиком - Вельм Альфред. Страница 25

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Генрих ехал лесом и думал: «И если тебе целый месяц придется искать, и если ни кусочка хлеба не останется, и пусть дождь идет, и пусть гроза… даже если заболеешь, ты все равно… Дедушка Комарек, дедушка Комарек! Если б ты только знал…»

Но день был солнечный, теплый. Белочка прыжками добралась до сосны, взбежала по стволу, оттуда на ветку — и дальше… только бы с глаз долой! Генрих переехал через бревенчатый мост, глухо гремевший под копытами Орлика.

Потом он увидел военную машину. Она стояла чуть в стороне от дороги. Кругом росли побеги рябины. Генрих сначала подумал, что машина исправная, но когда он приблизился, то увидел, что это немецкая машина; ветровое стекло пробито пулями, рядом валялась каска, почему-то очень большая и тоже с дырками от пуль.

Теперь Генрих пустил Орлика шагом — он решил с самого начала поберечь лошадь. Он ехал и думал о Комареке. Об их маленьком обозе. Все пытался представить себе, как он вдруг нагонит своих. Вот они стоят вдоль дороги — и дедушка Комарек, и фрау Кирш… и глазам своим не верят: им навстречу едет Генрих верхом. Но он не сразу соскочит на землю… Ах, дедушка Комарек, дедушка Комарек!.. Жалко только, что часы он не захватил, — Мишка все еще ключик никак не выточит…

Подъехав к первой деревне, Генрих увидел советского часового. Он стоял, прислонясь к старому вязу, — немолодой уже солдат с рыжими усами. Рядом в траве лежал другой солдат, маленький и толстый. Прикрыв фуражкой лицо, он спал…

Усатый давно уже приметил Генриха. Приметил он, и что на мальчишке была солдатская фуражка, и что лошадь под ним обозная, не верховая. Но что бы это все могло означать, он не понимал. Выйдя на дорогу, постовой подал знак остановиться. Поднялся и толстый солдат, поправил фуражку и тоже вышел на дорогу.

Генрих поздоровался по-русски.

Он не все понимал, что говорили солдаты, но догадывался, что они спрашивали, откуда у него лошадь. Генрих достал «документ», выписанный Мишкой, и подал усатому.

Оба солдата одновременно читали бумагу, и Генрих следил за тем, какое впечатление она произведет. Старший вытер усы, аккуратно сложил «документ» и отдал Генриху, назвав его товарищем. Толстый солдат, улыбаясь, достал из кармана газету, каждый оторвал себе по клочку, а усатый насыпал всем табаку.

— Спасибо! — поблагодарил Генрих.

Покурили, поговорили. Генрих спросил, не видели ли они здесь «старого человека», совсем дедушку, в телогрейке из кошачьих шкурок. Солдаты никак не могли понять, о чем это он. Потом они вдруг увидели, как кошка перелезала через забор, и мальчик сразу же объяснил, какую он телогрейку имеет в виду. Солдаты покачали головой — нет, человека в такой телогрейке они в этих местах не встречали.

Генрих пожал им руки, солдаты пожелали ему доброго пути и еще долго смотрели вслед.

Ни ветерка. Душный будет день.

Шлагбаумы встречались редко.

Когда стало смеркаться, Генрих подъезжал уже к седьмой деревне. Дорога спускалась вниз; вдоль нее росли подрезанные ивы, кругом простирались картофельные поля.

Генриху было дурно — уж очень много выкурил он цигарок! «Хороший мне Мишка документ выдал!» — думал он. Некоторые постовые поначалу резко окликали его, но он показывал бумагу и, покуда они читали, следил, как менялось у них выражение лица, как солдаты делались приветливыми, разговорчивыми, и каждый раз кто-нибудь доставал газету, табак — и… опять дымили.

Но никто ничего не знал о дедушке Комареке. Генрих расспрашивал и детей и женщин…

Иной раз трудно было решить, куда идти; впереди дороги расходились. Уже сгущались сумерки, и Генрих начал терять надежду — нет, не найти ему дедушку Комарека.

— Спасибо, спасибо! — говорил он часовому, выкурив десятую цигарку.

И отказываться неловко — солдаты ведь так хорошо встретили мальчика. Он был смущен. «Спасибо», — только пролепетал он, все поплыло перед глазами, завертелись лица, дома. Совсем стало плохо. «Вы сказать мне, — услышал он свой собственный голос, — вы сказать…» — и почувствовал, как щекой коснулся гривы Орлика. Он силился приподняться, хотел объяснить солдатам, что ищет дедушку Комарека, но тут же подумал, что кошачью телогрейку ему без кошки не описать — кошки ведь нигде не видно. Сил, чтобы выпрямиться, у него уже не было. «Хоть бы кошка откуда-нибудь выскочила! — думал он. — Нет, никогда мне не найти дедушку Комарека!»

Генрих почувствовал, как чьи-то сильные руки подхватили его и подняли с седла. Словно издали, доносилось: «Давай, давай!» Его положили на прохладную землю.

— …Часы с ключиком… с ключиком у него были… а когда сало себе резал… — слышал он свой голос. — … Скажите, где кошка?

Солдаты вносили его в дом; запахло жареной картошкой.

До чего ему было плохо! «Добрый день, фрау Пувалевски!.. Добрый день, фрау Кирш! — Должно быть, он уже бредил. — Плохо мне, Эдельгард… Ах, фрау Кирш! — слышал он самого себя. — Где кошка? Кошка?!»

Его уложили в кровать, но этого он уже не чувствовал.

Когда старый Комарек узнал, что в деревню привезли Генриха и что он заболел и лежит теперь без сознания, он не произнес ни слова. Казалось, весть эта его ничуть не тронула. Он как раз колол дрова. Неторопливо положил топор на колоду, повернулся к фрау Кирш и долго смотрел на нее, ничего не говоря. В действительности он был страшно взволнован и думал: «Боже мой! Наш мальчик! Неужели это правда? Наш мальчик нашелся!» Старик принялся потирать себе пальцы.

— С лошади упал, говорите?

— Нет, он еще в седле лишился чувств, — отвечала фрау Кирш.

С тех пор как Комарек потерял мальчика, у него иногда бывали минуты, когда он про себя надеялся, что ему удастся в конце концов забыть малыша. В первые недели старик часто исчезал, ходил по окрестным деревням, расспрашивал, не видал ли кто паренька. Однако все его поиски были напрасны.

— Нет, — говорила фрау Кирш. — Павел и Гриша сняли его с лошади. — Она очень волновалась и торопилась рассказать все, что знала сама. Она описала даже лошадь, на которой Генрих прибыл в деревню.

— Ничего он себе не сломал?

— Нет, дедушка Комарек. Он же не упал с лошади.

Когда они вошли в дом, в который внесли Генриха, там оказалось уже много народу. Фрау Пувалевски бранила детишек — они расшалились и шумели. Прибежали сюда и сестры-близнецы, и старушка с тоненькими ножками, — оказывается, вся деревня уже знала о случившемся. У окна стояли двое солдат, внесшие Генриха, и тихо разговаривали.

— Добрый вечер! — поздоровался Комарек, войдя. — Душно что-то. Должно быть, гроза будет. — Он сел на край кровати.

«А ведь и впрямь это наш мальчик! Боже мой! Где ж ты пропадал все это время?» — думал он. Но тут же отметил, что мальчик, несмотря на болезнь, выглядит неплохо, должно быть, хорошо питался, а стало быть, где-нибудь да пристроился.

Он вытер Генриху лоб, глаза, пригладил влажные волосы. «Очень уж сильно от него табаком пахнет!» — подумал старый Комарек. С Генриха сняли сапоги. Он все еще был без сознания, то и дело ворочался. Дыхание было частым и неглубоким.

— Больше у него ничего при себе не было? — спросил Комарек.

— Фуражка, — ответила фрау Пувалевски. — Фуражка и сумка с русской флягой.

Старик долго рассматривал фуражку. Оказалось, что она внутри выложена газетой. Комарек улыбнулся. Он открыл сумку для противогаза — в ней лежало несколько зеленых яблок, две луковицы и кусок черного хлеба.

Все старались чем-нибудь помочь, хлопотали около Генриха, а фрау Кирш принесла бидончик теплого молока. Голову Генриха чуть приподняли и влили ему несколько ложек.

— Вот теперь довольно, — сказал Комарек, — он уже попил немного.

Кто-то принес влажную тряпицу и положил Генриху на голову. Немного погодя Генриха вырвало. Он что-то сказал, но так невнятно, что никто ничего не понял.

— Это у него от яблок неспелых. Наелся зелени, — объяснил Комарек.