Подводные мастера - Золотовский Константин Дмитриевич. Страница 2

— А золотник нажимал?

— Вот про золотник-то я и забыл на дне.

— Ну и вышло дышло, — сказал Рымков. — Знаешь, как у нас говорится: чтобы водолазом быть, надо по дну походить… Золотовский!

— Есть!

Моя очередь. Влез я в костюм. Ботинки надел. Надели на меня груза, нож привесили. Привинтили шлем. Зашипело в шлеме.

Стал я тяжелым. И, бухая по железным ступенькам свинцовыми подметками пудовых калош, спустился в воду. Трап кончился. Медленно иду ко дну. Всё легче и легче делаюсь. Взглянул через стекло вверх. Вижу — тянутся, как две змеи, резиновый шланг и сигнальная веревка. Конец трапа висит. Рыжий киль баркаса над самой головой. А водяной потолок чуть рябит, как поцарапанное мутное стекло.

Немного спустя опять взглянул вверх — уже не видать ничего. Вниз взглянул — там что-то темнеет. Грунт, наверно. И вдруг в ушах — хлоп-хлоп — пискнуло и кольнуло. Ноги стукнулись обо что-то. Дно.

Посмотрел я через стекло. Свет какой-то белесый кругом, тусклый. Тихо очень. Вижу — впереди рыбка. Плывет ко мне. Остановилась, смотрит на меня и шевелит красными перышками-плавниками. Я шагнул, — рыбка мелькнула тенью над головой.

Нужно найти якорь. Стал я шагать, как меня учили. Нажимаю головой пуговку золотника, иду. Остановился опять, оглядел дно. Обрывок цепи, шлак, песок желтый, а из песка торчит коряга, вся облепленная ракушками точно изюмом. Шагаю дальше. Правым плечом вперед, — так легче раздвигать воду. Ноги по колено в ил уходить стали. Вытащишь одну ногу с этаким сапожищем — вторая вязнет. Как в тесте. Плюнул я со злости, а плевок под самым носом на стекле остался. Вот ведь как! Хотел я с досады затылок почесать… Что такое? Не слышу своих пальцев на затылке. Сообразил, что скребу я медную голову.

Больше не чесал я затылка и не плевался.

С трудом пробираюсь по дну и смотрю в стекла. Из ила чугунная лапа выглядывает. Ага, вот он, якорь-то!

Обрадовался я. Первый раз на дне, а сразу нашел. Нагнулся над якорем, придумываю, как бы лучше его привязать. А головой нечаянно всё жму да жму на золотник. Последний воздух буль-буль — и вышел. Отнял я голову от золотника, да за сигнал — дерг, дерг, дерг, дерг: дайте воздуху! А сигнал четыре раза, значит, наоборот — тише качай. Услышали наверху — ну и стали качать тише. Не помня себя, я опять четыре раза дернул. Чуть-чуть качают наверху.

Стал я задыхаться и повалился на якорь. Метнулись искры из глаз. Затошнило, перехватило горло, глаза полезли на лоб. Чувствую, как вылезают. Большой красный круг перед глазами поплыл, потом желтый — еще больше, синий — совсем огромный, поплыл, разорвался, и всё пропало. Еле помню, как подняли меня, как на палубе стащили рубаху.

Два дня после того я опомниться не мог.

А когда пришел в себя, первым делом вызубрил таблицу сигналов, которую уж наверно не забуду до самой смерти.

«Память Азова»

На затонувший корабль спустился я в первый раз осенью, в конце водолазного лета.

На дне Кронштадтской гавани лежал старый крейсер «Память Азова». Начали водолазы поднимать его.

— Пластырь сегодня «Азову» на ранку наложим. — сказал водолаз Вася Чехонин.

А ранка в борту крейсера не маленькая — трамвай проскочит. Ну, и пластырь на нее тоже не маленький нужен — с ворота большого дома.

Опустили водолазы такой пластырек на пробоину, приложили поплотнее и обтянули через весь борт цепями. Торопились кончать: в Балтике в эту пору штормы начинались. Поэтому водолазы и в ночную работали.

Было двенадцать часов ночи. Вышла на работу наша смена, смена водолазов-учеников. Нужно было осмотреть, как приложен пластырь к пробоине, и измерить зазоры.

Одели меня. Взял я в руку электрический фонарь и спустился в самое нутро корабля. Пробираюсь осторожно, главное — электрический шнур берегу, стараюсь не задеть его и не обрезать обо что острое. Если погаснет фонарь, — не выбраться мне из этой чернильной темноты.

Иду мимо железных погнутых переборок. Тронешь переборку, а она вся мохнатая — зеленью обросла. Всё тут заросло — гайки, трубы, бронзовые ручки машин.

Вхожу в бортовый отсек, здесь начинается пластырь. Протянул руку с фонарем вперед — разглядеть пластырь — и вдруг вижу рыбину. Стоит возле фонаря, шевелит плавниками, смотрит сонно на меня и не трогается с места.

Не видал я раньше сонных рыб, шагнул вплотную к ней. Гляжу — у фонаря вторая рыба. Как же я не заметил ее? Только я это подумал, как откуда-то сбоку подплыла третья, за ней четвертая… И поплыли изо всех темных углов корабля на свет рыбы, рыбешки. Мордами в мой фонарь тычутся.

Щуки, плотва, окуни со всех сторон меня окружили. Так их много, что через стекла глядеть мешают. Махнул я фонарем. Которые в строну подались, а которые только лениво повернулись на другой бок.

Полез я к пластырю. Посвечиваю фонарем. Где плотно пластырь прилег, а где зазоры, вмятины. Метром обмеряю. А записать не на чем, запоминаю так. Обшарил пластырь кругом, встал на палубу и посветил фонарем вбок. В зеленоватом бутылочном свете какие-то палки и чурки висят без подвески.

Пододвинул фонарь ближе. Палки и чурки зашевелили плавниками, крутят глазами, в упор глядят. Только не видят ничего. Спит рыбья команда.

Пошел я назад. Тихо иду, без шума, осторожно ступаю пудовыми калошами. Скрипнуть боюсь. И вдруг задел за что-то. Вздрогнул. Гляжу, — а это рыба. Кувырнулась она — и вбок от меня, как угорелая. Тут только я подумал: и чего это я крадусь, как вор! Хозяев круглоглазых разбудить боюсь, что ли? Загрохотал я на палубе всей подошвой. Подошел к спусковому концу. Дернул три раза сигнал и стал выходить.

Утром ребятишки выехали на лодке удить рыбу. Закинули червяка как раз туда, где «Память Азова» лежал. Они-то не знали, конечно, куда закидывают и много ли рыбы в этом месте. А я знаю.

Удавка

У Новороссийска в море лежал корабль. Корабль был старый, и решили водолазы разделить его на куски, а машины, по возможности, достать целиком.

Стали мы рвать корабль толом. Тол — это взрывчатое вещество. Он сильнее динамита и в воде не мокнет. А на вид — самое безобидное желтое мыло в жестяной коробке.

Оторвали мы палубу и подняли наверх. Принялись за внутренность корабля.

Мне было поручено оторвать машину — донку. Взял я в руки заряды в жестяных коробках.

Сошел с баркасного трапа и погрузился под воду. Бережно держу коробки, будто это не заряды, а тонкие фарфоровые чашечки, которые чуть надавишь и хрустнут. Собственно говоря, жестяные коробочки с толом можно давить сколько угодно, да в них положены медные капсюли, а в этих капсюлях капризная гремучая ртуть. Того и гляди зацепишь электрический шнур, который тянется от капсюлей вверх на баркас, ну и взорвешься вместе с зарядом, разлетишься на мелкие кусочки. А зацепиться легко. Ведь, кроме шнура от зарядов тянутся за мной с баркаса еще телефонный провод, шланг и сигнальная веревка. За всем этим наблюдать надо.

Осторожно спустился я на корабль, не взглянул ни разу на рыбешек и медуз, которые суетились вокруг. Всё время вверх смотрел, чтобы не перепутались мои провода да шланги.

А когда взглянул вниз, себе под ноги, — увидел, что вишу я над самым кораблем. Странным показался мне этот корабль без палубы. Будто вырвали у него стальной живот, оголили ребра, а внутрь накидали железо, помятое как бумага.

И всё это наделали коробочки тола, — вот такие, как у меня в руках.

Опустился я внутрь корабля, осторожно пробрался в машинное отделение и увидел донку.

Это небольшая машина, которая сосет воду для кочегарных котлов.

Давно уже не работала донка. Въелись в нее мелкие водоросли, а кое-где — ракушки и зелень.

Принялся я за работу. В местах крепления донки заложил коробки тола. Говорю в телефон: «Заряды заложены».

Сверху отвечают: «Хорошо, выходи наверх».

Поднялся я на баркас. Снял шлем, а костюм не снимаю: после взрыва надо мне опять под воду спускаться.