Это было на Ульяновской - Ленкова Антонина. Страница 21
— А нам он зачем? Мы же от бомб в щель прячемся.
— Значит, нужен, — ответила Мария Ивановна, помогая девочке застегнуть верхнюю пуговку. Толик ее сроду не застегивал, и петелька была тугая-претугая.
Они отыскали среди развалин еле заметный лаз, пробрались в подвал. Было здесь холодно, сыро и так темно, что Валя даже испугалась. Не темноты, а того, что ничего не видно. Как же убирать?
— Давай зажмуримся, — посоветовала Мария Ивановна. — Зажмурилась? Теперь считай до ста. Давай вместе: один, два, три… Только, чур, глаза не открывать!
Когда досчитали до пятидесяти, решили: хватит. Валя открыла глаза и удивилась: оказывается, в подвале совсем не темно. И хотя она поняла, что это просто глаза привыкли к темноте, ей хотелось думать, что мама у нее волшебница.
Подвал и в самом деле оказался запущенным, и они провозились полдня, пока привели его в относительный порядок.
— Ну что, довольна? — спросила дочку Мария Ивановна, когда, усталые и запыленные, они выбрались наконец из убежища и пошли домой.
— Да, — весело тряхнула головой Валя. — Только зачем он нужен, этот подвал?
— Много будешь знать — скоро состаришься, — засмеялась мать. — А сейчас давай-ка вытряхнем пыль из одежки, посмотри, на кого мы похожи.
После подвала в комнате показалось тепло и уютно. Мама затопила печку, сварила затируху. Это когда в воде муку разболтаешь и вскипятишь. Если есть чем посолить — за уши не оттянешь. Теперь поспать бы… Но мама снова куда-то засобиралась.
— А я? — насторожилась Валя.
— Если тебе не хочется сидеть в тепле — одевайся, пойдем. Только теперь работа у нас будет потруднее.!
— Ничего, справлюсь. Я все умею делать!
— А просить?
— Что просить? — не поняла девочка.
— Послушай-ка, дочка, что я скажу. Вот уже полтора года идет война. Ты знаешь, как живут люди?
— Знаю. Плохо живут. Как мы.
— Правильно, плохо. Голодают, ходят раздетыми, последние вещички на хлеб да мыло меняют. И вот у этих людей мы должны просить последнее. Потому что в подвале, где мы только что навели порядок, будут жить люди. Помнишь, как немцы в первый раз пришли, ты все спрашивала, куда это Коля бегает, кому еду носит? Он и его товарищи пленным помогали. Помогли им выжить. Теперь мы должны помочь. Другим, кто в беду попал. Всем миром помочь — кто бежать поможет, кто спрячет, кто накормит… Вот я и спрашиваю: сможешь ты просить у людей?
— Смогу, — твердо ответила Валя. И добавила: — Я ведь не для себя…
XII
Ох, уж эти телефонные звонки. Можно сразу идти одеваться — обязательно куда-нибудь позовут. Так и есть. Звонят ребята из 91-й школы:
— Вы нас помните?..
Будто я могу забыть! Эта школа — на самой окраине поселка имени Чкалова, туда надо добираться с двумя пересадками.
— Сегодня без пересадок, — радуются за меня ребята. — Мы ждем вас не в школе…
Я записываю адрес и, пока еду в троллейбусе, гадаю, какой сюрприз приготовили мне орлята 91-й школы, те самые, что в один из дней освобождения Ростова пришли на Ульяновскую улицу и усыпали фиалками и подснежниками весь двор дома № 27.
Я нашла ребят в квартире Куцепиных. Они пришли к человеку, имя которого узнали в Таганрогском музее краеведения, там они заканчивали поход по местам боев на Миус-фронте. Гвардии капитан Куцепин, первым ворвавшийся в Таганрог с ротой автоматчиков, был награжден орденом Александра Невского! Они узнали, что Василий Тимофеевич еще совсем мальчишкой партизанил вместе с Сергеем Лазо, устанавливал Советскую власть на Дальнем Востоке. И что он жив. И живет в Ростове!
Пропыленные в пятидневном походе, с рюкзаками, набитыми осколками войны, с охапками душистых полевых цветов пришли они к нему прямо с вокзала. И увидели человека, прикованного к постели. Он не может подняться, не может пошевелить своей единственной рукой. Война отняла у него даже речь. Но в мерцающих глазах светится разум. А сейчас в них радость! Повязанный ребятами пионерский галстук бросает живые блики на его бледное лицо, губы шевелятся: ребята поют, и он пытается подхватить мелодию…
Это была первая встреча ребят с подвигом и мужеством. И верностью тоже. Потому что сердцами своими поняли мальчишки и девчонки: только любовь Елизаветы Григорьевны, жены Куцепина, помогла вырвать его из рук смерти, только любовь помогает ей вершить этот каждодневный подвиг верности.
Много лет будут приходить они в этот дом, принося с собой дыхание жизни, а когда вырастут — приведут сюда своих детей.
Я вспомнила сейчас об этом потому, что в одной из поздравительных открыток куцепинцы напишут: «Наш путь на улицу Серафимовича проходил через Ульяновскую».
Через ту улицу, по которой далеким студеным днем шагала рядом с матерью девочка в старенькой вязаной шапочке.
Когда Мария Ивановна постучала в первый дом, сердце ее гулко забилось. Но уже через минуту страх сменился острой жалостью.
— Извиняйте, что не прибрано, — встретила их хозяйка холодного, неуютного дома. — Как на сына похоронка пришла — будто подкосило меня. Ни жить, ни дышать, ни плакать… Спасибо людям — кто водички принесет, кто едой поделится, а мальчуганы, смотришь, дровишек подкинут…
— Дровишек и мы вечерком притащим, — пообещала Мария Ивановна. — А сейчас просьба великая: может, чашка-кружка лишняя завалялась, одеялко какое старое. Зачем — не спрашивай, надо.
— Все, что видишь, то и бери, раз надо.
У Вали горели щеки, когда она помогала матери укладывать сумку. Ей было нестерпимо жарко в этой ледяной комнате. Просить, даже если не для себя, все равно трудно…
В соседнем доме были одни ребятишки.
— А мамка где? — спросила Мария Ивановна у закутанного в невероятное тряпье мальчугана лет семи.
— Там, — неопределенно махнул он рукой. И добавил: — Еду ищет. А то ревут — никакого сладу нет. — Он кивнул в сторону малышей, сидящих, тесно прижавшись друг к другу, на кровати с глубоко провалившейся сеткой. Их было трое, один одного меньше. — Несознательные они, не понимают, что война, — оправдывал он своих братиков.
— Пойдем, — нетерпеливо шепнула матери Валя и потянула ее за рукав.
— Пойдем, дочка. Здесь грех что-нибудь просить.
Они перешли улицу наискосок, постучали в окошко. Шторка дрогнула, за стеклом показалось испуганное женское лицо. Увидев Марию Ивановну, женщина успокоилась и гостеприимно распахнула двери. Даже не дослушала — метнулась в кладовку, вытащила оттуда матрац, две подушки, старый ковер и два одеяла. Тюки получились довольно внушительные, и она подхватила один из них, донесла до кизимовского дома.
Узнав, в чем дело, засуетились соседки, прибежал Коля Крамаренко, и к вечеру в тесной квартире Марии Ивановны негде было повернуться.
Когда стемнело, вещи были перенесены в подвал. Матрацы разложили в ряд, подальше от сырых, холодных стен. Прикрыли одеялами. На большом ящике разложили чашки, кружки, тарелки. Посредине поставили лампу.
— Как тут хорошо стало! — радовалась Валя.
Очень ей хотелось, чтобы исстрадавшиеся в неволе люди, чудом вырвавшиеся из плена, нашли в этом подвале хоть капельку тепла и уюта.
— Вот бы печку поставить, — мечтала она вслух.
— Нельзя печку — дым-то куда поползет? На улицу. Фашисты враз догадаются. Мы вот с тобой сейчас выйдем да лаз этот понадежнее прикроем.
— Мам, а хочешь, я буду караулить?
— Все мы будем караулить, когда люди там будут. А пока подумать надо, чем их кормить.
— У нас же есть ячменная мука, мы им затирки наварим!
— Умница ты у меня, доченька, — похвалила Валю мать, любуясь ее раскрасневшимся личиком. И снова, в который уже раз, зашлось сердце нестерпимой болью при воспоминании о погибших своих и чужих детях…
Спала в эту ночь Валя спокойно и крепко, как до войны. Она не слышала легкого стука в кухонное окно, разбудившего мать; не проснулась от света зажженной ею лампы; ее не разбудили даже голоса.