Образование Маленького Дерева - Картер Форрест. Страница 26

— Тысяча чертей! — сказал дедушка. — Мы показали этому сукину сыну, а?

— Да, сэр, — сказал я. — Мы показали сукину сыну. — Я повторил дедушкино «мы», и мне стало немного легче, хотя я не мог припомнить, чтобы принимал в «показывании» большое участие.

Дедушкина кисть стала раздуваться, становилась больше и больше. Она начала синеть. Он взял длинный нож и разрезал рукав из оленьей кожи. Вся его рука до плеча была вдвое толще другой. Мне стало страшно.

Дедушка снял шляпу и стал обмахивать лицо.

— Жарко, как в адской печи, — сказал он. — Однако не по сезону.

Лицо у него было какое-то странное. Теперь стало синеть и все предплечье.

— Я пошел за бабушкой, — сказал я и собрался идти. Дедушка посмотрел мне вслед. Его глаза глядели куда-то вдаль.

— А я, пожалуй, останусь, — сказал он, спокойный, как булка с маслом. — Отдохну немного и приду.

Я побежал по Теснинам, и, как мне казалось, мои ноги почти не касались земли. Я плохо видел, потому что глаза мне слепили слезы, хотя я и не плакал. Когда я повернул в ущелье, грудь у меня горела как в огне. Несколько раз я падал, иногда падал в ручей, но тут же поднимался на ноги. Я бросил тропу и побежал напрямик, через заросли и колючки. Я знал, что дедушка умирает.

Дом казался перекошенным, как в сумасшедшем сне, когда я вылетел на поляну, и я хотел закричать, позвать бабушку… но не мог издать ни звука. Я рухнул в двери кухни — прямо на руки бабушке. Бабушка подняла меня и смочила мне лицо холодной водой. Она посмотрела на меня, спокойно и твердо, и сказала:

— Что случилось? Где?

Наконец я выговорил, задыхаясь:

— Дедушка умирает… змея… ручей…

Бабушка выпустила меня из рук, отчего я с размаху бухнулся на пол.

Она схватила сумку и бросилась вон. Даже сейчас я вижу ее перед собой: широкая юбка, струящиеся позади косы и крошечные ноги в мокасинах, летящие над землей. Она умела бегать! Она не сказала: «О Господи!» Она вообще ничего не сказала. Она ни секунды не колебалась. Она не оглядывалась. Я стоял на четвереньках в дверях кухни и кричал ей вслед:

— Не дай дедушке умереть!

Она не остановилась, она уже выбежала с поляны на тропу. Я закричал так, что эхо раскатилось по всему ущелью:

— Бабушка! Не дай ему умереть!

Я решил, что, скорее всего, бабушка не даст ему умереть.

Я выпустил собак, и они с лаем и воем бросились за бабушкой по тропе. Я побежал за ними, стараясь побыстрее, но ноги меня не слушались.

Когда я добрался до места, дедушка лежал навзничь. Бабушка подперла ему голову, а вокруг, поскуливая, бегали кругами собаки. Дедушкины глаза были закрыты, рука почти почернела.

Бабушка снова глубоко разрезала руку и сосала разрез, выплевывая кровь на землю. Я подбежал, и она указала на березу.

— Маленькое Дерево, принеси бересты.

Я схватил дедушкин длинный нож и нарезал бересты. Бабушка развела огонь, взяв бересту для запала, потому что береста горит как бумага. Она набрала воды из ручья, повесила над костром котел и стала бросать в него корни и семена и еще какие-то листья, которые вынимала из сумки. Я не знаю всего, что она бросала в котел, но листья назывались лобелией, потому что бабушка сказала, что ее нужно дать дедушке, чтобы ему было легче дышать.

Дедушкина грудь поднималась медленно и с трудом. Пока вода в котле кипела, бабушка встала и осмотрелась по сторонам. Я совершенно ничего не заметил… но в пятидесяти ярдах от нас, у самой горы, на земле, было перепелиное гнездо. Бабушка расстегнула широкую юбку, и она упала на землю. Под юбкой на ней ничего не было. Ноги у нее были как у девочки, длинные мышцы двигались под медной кожей.

Она связала верх юбки в узел, к подолу привязала несколько камней. Потом она подошла к гнезду, легкая, как дуновенье ветра. В нужный момент — она знала, — когда перепелка поднялась из гнезда, она набросила на нее юбку.

Она принесла перепелку, и пока она была еще жива, разрезала ее от грудной кости до хвоста, раскрыла и наложила на дедушкин укус. Она держала бьющуюся перепелку на дедушкиной руке довольно долго, и когда она ее сняла, внутри все позеленело. Это был змеиный яд.

Весь вечер до самой ночи бабушка работала над дедушкой. Собаки сидели вокруг и смотрели. Ночь сгустилась, и бабушка велела мне развести костер. Она сказала, что мы должны держать дедушку в тепле, и мы не можем его перенести. Она взяла свою юбку и укрыла его. Я снял рубашку из оленьей кожи и тоже укрыл его и уже начал снимать штаны, но бабушка сказала, что в этом нет необходимости, так как величины моих штанов едва ли будет достаточно, чтобы укрыть одну дедушкину ногу. Что было верно.

Я поддерживал огонь. Бабушка сказала мне развести еще один костер у дедушкиной головы, и я поддерживал оба костра. Бабушка легла рядом с дедушкой, крепко обняв его, так как, сказала она, тепло ее тела поможет… и я тоже лег рядом с дедушкой, с другой стороны; хотя, пожалуй, мое тело едва ли было достаточно большим, чтобы согреть значительную часть дедушкиного. Но бабушка сказала, что я помогаю, Я сказал бабушке, что не представляю никакой возможности на свете, чтобы дедушка умер.

Я рассказал ей, как все случилось, и сказал, что думаю, что во всем виноват я, потому что надо было смотреть по сторонам. Бабушка сказала, что никто не виноват — даже гремучая змея. Она сказала, что мы не должны ни кого-то винить, ни извлекать выгоду из того, что просто случилось. От чего мне стало легче. Но ненамного.

Дедушка заговорил. Он снова был маленьким мальчиком, он бродил по горам, и он рассказывал нам об этом. Бабушка сказала, это потому, что он вспоминает во сне. Он говорил, то замолкая, то начиная снова, всю ночь. Перед самым рассветом он умолк, и его дыхание стало глубоким и ровным. Я сказал бабушке, я не представляю себе никакой возможности на свете, чтобы теперь дедушка мог умереть. Она сказала, что он не умрет. И я уснул, свернувшись у него на плече.

Я проснулся с восходом солнца… едва первый свет показался на вершине горы. Вдруг дедушка проснулся и сел. Он посмотрел сверху вниз на меня, потом на бабушку. Он сказал:

— Не сойти мне с места, Бонни Би! Человеку нигде нельзя прилечь отдохнуть, чтобы ты его не выследила и не бросилась на него в чем мать родила!

Бабушка шлепнула дедушку и засмеялась. Она встала и надела юбку. Я понял, что теперь все будет хорошо. Дедушка не соглашался идти домой, пока не снял с гремучей змеи кожу. Он сказал, что бабушка сделает для меня пояс — из кожи этой змеи. Потом она так и сделала.

Мы собрались и пошли по Теснинам домой, и собаки побежали впереди. Дедушка был немного слаб в коленях и крепко обнимал бабушку — это, как я догадался, чтобы легче было идти. Я семенил задними по тропе, и мне было хорошо как никогда с тех пор, как я оказался в горах.

Хотя дедушка никогда впоследствии не упоминал о том, что поставил руку между мной и змеей, я догадался, что — после бабушки — дедушка любит* меня больше всех на свете… учитывая, скорее всего, даже Малыша Блю.

Ферма в долине

Той ночью, лежа рядом с дедушкой у ручья, я, кажется, удивился, когда выяснилось, что дедушка тоже когда-то был маленький. Но так оно и было.

Ночью память перенесла его в прошлое, и он снова был ребенком. В 1867 году дедушке было девять лет. Горы были его царством. Его мама, Алое Крыло, была чистокровной чероки, и он рос в свободе, как все дети чероки, и мог сколько угодно бродить по горам.

Местность была занята союзными солдатами, и ею правили политики. Дедушкин папа сражался на проигрывавшей стороне. У него были враги… так что он почти никогда не рисковал покидать горы. Если что-то нужно было в поселении, туда посылали дедушку, потому что на индейского мальчика никто не обращал внимания.