Не спрашивайте меня ни о чем - Пуриньш Андрис. Страница 22

— Я не намерен тебя отчитывать за то, что произошло, — сказал фатер. — Самому придется расхлебывать неприятности. Каждый может допустить оплошность, особенно в твоем возрасте. Ничего не случается только с кретинами.

— Кажется, я все же отчасти кретин, — сказал я. — По крайней мере, иногда я это чувствую.

— Пройдет, — усмехнулся фатер. — Единственно, меня беспокоит, что нет у тебя хребта. У твоего брата хребет был. За Эдиса мы всегда могли быть спокойны.

— Давай не будем говорить о брате, — сказал я. — Не надо.

— Ладно, — согласился он. — Поговорим о тебе.

— А чего еще говорить?

— Беда в том, что мама слишком занята у себя в техникуме. У меня большую часть времени пожирает академия. Возможно, тебе известно, что я как раз завершил докторскую диссертацию.

— Я знаю.

— Ты предоставлен самому себе. Когда был жив Эдис, тогда мы могли…

— Не будем говорить о брате, — повторил я свою просьбу.

— Если как следует подумать — что я о тебе знаю? То, что тебя звать Иво, что ты мой сын, что тебе почти восемнадцать лет, ты учишься в десятом классе и что мы проживаем в одной квартире. Что еще, так сказать, существенного?

— Да больше и нет ничего существенного… Я живу как все, кто учится в школе.

— Но ты, конкретно ты! У меня ты отнюдь не ассоциируешься с массой школьников, для меня ты один-единственный, отличающийся от остальных, потому что ты, именно ты — мой сын! Да, да!

— Не знаю, что сказать…

— Чем ты интересуешься за пределами школы?

Я было засмеялся.

— Жизнью.

— Да перестань ты кривляться!

— Конкретно ничем. Но понемногу всем.

— А что ты собираешься делать после школы? Пойдешь в институт? Поступишь на работу?

— Я и сам еще не знаю. Впереди еще год с гаком на размышления.

— Кажется, частично вина лежит на мне самом. Позволял Эдису быть для тебя, как… как бы вместо меня… делать то, что должен был делать я… и даже радовался, поскольку отпадала значительная часть забот, мог с головой уйти в научную работу, защитить диссертацию.

— Возможно, — сказал я. — Хоть мне и кажется, что не это существенно.

— А что же тогда?

— Сам не знаю.

— Ты с кем-нибудь дружишь в классе?

— Да. С Яко, с Алфредом, с Эдгаром.

— И они тебе хорошие друзья?

— Да. Они мировые ребята.

— А который из них Осис?

— Алфред. Но ты откуда знаешь?

— Тейхмане говорила, что на тебя и остальных дурно влияет некий Осис.

— Глупости! Фред правильный парень.

— Классная руководительница думает иначе. А ведь она вас видит каждый день.

— Она ничего не знает.

— Вот те на! И она ничего не знает. Кто же тогда знает?

— Каждый знает сам про себя. И про него знают его друзья, и он знает про своих друзей.

— Видал, как все просто…

— Но так уж выходит… Что тут поделаешь…

— Все это немножко больно. Во всяком случае, для меня. Ты все-таки мойсын.

— Пап, ты не волнуйся, — сказал я. — Ничего плохого со мной не случилось и не случится. Вот только этот чертов пивной бар.

Фатер махнул рукой.

— Авось как-нибудь переживешь.

Мы о чем-то еще поболтали, и я остался один.

Странно. В самом деле, о чем особомнам было говорить-то? О его химических проблемах? Что я в них смыслю? Говорить обо мне? Что я могу ему рассказать? Разве может его интересовать моя личная жизнь? Возможно, да. Но какая радость мне говорить о ней, если он все равно меня не поймет? Рассказывать о каждом прожитом дне: что, где, с кем? Глупо. А что еще? Ну ладно, вляпался я в историю. Теперь нам есть о чем поговорить. Он может прочитать мне мораль, я могу покаяться в грехах и пообещать, что больше так делать не буду (я это на полном серьезе, без малейшей иронии). Прочие наши разговоры будут проходить в рамках наших домашних дел. Мы же не проводим время вместе за пределами дома, как я со своими друзьями, с которыми мы и в школе и повсюду рядом… Да и проблемы у нас разные… То, что волнует и интересует меня и моих друзей, вряд ли очень трогает отца…

Посудите сами: если бы мне пришлось дружить с ребятишками младших классов. Ну что общего может быть у меня с ними? Играть в войну или в прятки? И если я скажу: «Вон идет клевая девочка, пошли поговорим», — они будут показывать на меня пальцами и верещать: «Девчатник, девчатник!»

Я где-то читал или слышал, что на жизнь надо смотреть как на театр. Я очень хотел бы следовать этому совету, но не могу и, кажется, так никогда и не смогу. В этом моя трагедия.

Я пустил магнитолу погромче.

Пойте, Назарет!

Да сгинет тьма!

И я раздвинул шторы до конца.

Ослепительное солнце метнуло огонь в глаза.

Я не отвернулся.

Я смотрел на солнце.

Я стал поклонником огня и солнца.

Вытянул руки и по локоть окунул их в солнце, поднял полные пригоршни к иссиня-синему небу, золотистые ручейки между пальцами невесомо стекали на Землю, и все стало прозрачным и золотисто-светлым…

Судный день настал. Даже небо было пасмурным и плакало над нашей судьбой крупными каплями дождя.

Все уже знали, что и как.

Комсомольское собрание должно было начаться после шестого урока. Большинство ожидало собрания с необычным нетерпением, как интересный спектакль. Наверно, я и сам ждал бы с интересом, если бы дело не касалось меня самого.

Мы втроем уселись на последней парте. Пришла Тейхмане и прогнала нас вперед. Еще бы! Весь класс должен был нас видеть. Мы с Яко сели за первую парту в ряду у окна, Фред позади нас.

Вперед вышла Паула — стройная, круглолицая, быстроглазая — комсорг класса. Волосы у нее на затылке были собраны в конский хвост, ах, ах! Поморгала длинными ресницами, поглядела на потолок, и собрание началось. Сперва, конечно, обычные формальности. Когда голосовали за повестку дня, оказалось, что наше дело — третий, последний вопрос.

Фреди наклонился к моему уху и шепнул:

— Оставили на сладкое!

Тейхмане постучала карандашиком по столу и прикрикнула:

— Осис, на место!

Я чуть не расхохотался. Пришлось быстренько вытащить носовой платок и посморкаться. Тейхмане подозрительно взглянула на меня, но смолчала.

Собрание шло как обычно, и не рассказывать же мне вам об этом.

Я глядел в окно. Две женщины прогуливали своих собак. Пока хозяйки болтали под раскрытыми зонтиками, собакам была лафа. Дождь для них не помеха. Они кувыркались на траве перед школой, как малые ребятишки, гонялись друг за дружкой и чувствовали себя на седьмом небе, хоть я даже представить себе не могу, как так можно себя чувствовать. Однако люди часто пользуются выражениями, значение которых…

Кошмар! Класс встал, и я тоже вскочил. Вошла директорша и села на последнюю парту.

На моем комсомольском веку это был первый случай, когда на классном собрании присутствовал директор. Я уже начал ежиться — не турнут ли из комсомола. Если без юмора, подумать как следует, то мы выкинули хамский номер. И прав был лейтенант милиции, что нам давно могло бы быть и похуже, намного хуже, сцепись Фред с кем-нибудь еще, а не с компанией, на которую у милиции зуб.

Я обернулся и прошипел Фреду:

— Все-таки ты кретин!

— Иди… знаешь куда!

— Как бы нас не выбросили из комсомола! — шепнул Яко. — Сама по себе директорша — это еще ничего. Меня только беспокоит, что она явилась на собрание. Я боюсь Тейхмане. У нее на нас зуб. И еще — те, что вечно против нас. Им ни в жизнь более удобного случая не дождаться.

Яко был прав. Коллектив нашего класса не был дружным. Отчего так, я не знаю, но сложились группировки, державшиеся особняком. До открытых стычек не доходило, но пообещать дать по шее разок-другой случалось… У девчонок были примерно такие же отношения. Возможно, у кого-то совпадали интересы или характеры, а отличие от других было чересчур велико. Что же касается нашей четверки, то она жила в согласии. Только вот с Эдгаром у меня были какие-то особые отношения, но об этом я сказал. И кроме того, мне казалось, что кое-кто завидует дружбе нашей четверки. Может, еще потому, что мы не воспринимали школу слишком всерьез, позволяли себе то, что другим хотелось, да не хватало смелости. Черт их разберет! Это слишком сложно. И среди девочек были такие, что помани их пальцем, и они сразу побегут с тобой в кино, были и такие, для кого мы были пустым местом, и такие, кто нас открыто презирал.