Не спрашивайте меня ни о чем - Пуриньш Андрис. Страница 25

— Если ты еще раз ляпнешь что-нибудь в таком духе, нам даже не придется идти в уборную. Я тебе врежу не сходя с места и врежу так, что зубы застрянут в твоей поганой глотке.

Но Тейхмане об этом ведь не знала и никогда не узнает.

— Не верю, что человек, который сегодня от жизни может только брать, — продолжала она, — завтра вдруг сумеет ей что-то дать, что человек, который сегодня бесчестен, завтра станет вдруг порядочным. Подчас прямо руки опускаются, когда глядишь на него.

— Да нет, все не так страшно, — сочувственно проговорил я.

— Да, — сказала она. — Все не так уж страшно… Только мы живем… просто так… коли уж дал боженька нам жизнь… отчего бы и не пожить так, простенько… ведь мир так прекрасен… Ладно, я тебя слишком задержала.

— До свидания!

— Всего хорошего!

Она осталась сидеть. Я вышел из класса. Чего она от меня хотела добиться этими рассуждениями о житье? А как еще по-другому я могу жить, если учусь в десятом классе? Надо окончить среднюю школу. А что еще?

III

Долгожданное лето пришло.

До каникул осталось совсем немного.

Фреди чуть было не исключили из комсомола. Яко был занят сердечными делами и вечно куда-то исчезал. Мы с Эдгаром, как всегда, то цапались, то мирились.

Отношения с большей частью класса по-прежнему были натянутые. Фред решил излупить Райтиса с Антоном, но все не подворачивался случай.

Буйно цвели луга.

Деревья и кустарники сверкали свежей зеленью, воздух пронизывали ароматы трав. Трава пахла летом и молоком, растянешься на ней и пьянеешь, и чудится, будто небо падает, и ты ныряешь в синее-синее облако. Это была трава, еще не знавшая ноги человека, и лишь в одном месте, словно след лодки на зеркальной глади озера, виднелась цепочка вмятинок — там прошел я.

Навстречу мне шла Диана.

Я стоял у калитки ее дома, как в прошлый раз. Ее фигурка сперва мелькнула в тени зеленых кустов сирени, потом четко обрисовалась на солнце, когда она пошла по дорожке к калитке, и мне показалось, будто солнечные лучи она несет вместе с собой. Она шла удивительно грациозно, словно в танце под неслышимую музыку, звучавшую лишь для нее одной, но интуиция подсказывала мне, что это была песня о прекрасном и добром, и мне хотелось петь о том же.

— Привет, Иво! — негромко воскликнула она, и мои глаза безвыходно заблудились в ее глазах…

—  Бонжур, — с улыбкой произнес я одно из двух известных мне французских выражений. Вторым было сэ ля ви.

На ней было короткое платьице салатового цвета, легкое, как аромат цветов. На правой руке янтарный браслет, чертовски здорово подходивший к ее золотистому загару.

—  Парле ву франсэ? — спросила она. Ее глаза смеялись.

— Нет, нет, — ответил я. — Это, наверно, все, что я знаю.

— Настоящий летний день. Где мы устроимся? Может быть, здесь, в саду?

Я согласно закивал. Все равно где.

Она взяла меня под руку и отвела в тень сирени, где стоял белый стол и плетеные кресла, а сама ненадолго ушла.

Мне вдруг показалось, будто я перекочевал в начало столетия. Если бы не джинсы и сигареты «Рига». Если бы не ракеты и космические корабли, люди на Луне и атомная бомба, сигналы из других цивилизаций и многое другое в моем мозгу, что никогда в нем не гасло, то картина была бы законченная. Белый дачный стол на гнутых ножках и белые плетеные кресла. Цветущие клумбы вокруг, желтоватые гравийные дорожки, ласковый ветерок шелестел и шуршал листвой, отгораживавшей от взора остальной мир. Прозрачный свет.

Нечто подобное я видел в кинофильмах о временах минувших.

Позади растворилось окно, и я услышал песню на французском языке и голос Дианы, звавшей меня.

Через окно она подала два стакана кофе в серебряных подстаканниках. Наши руки соприкоснулись, когда я неловко принимал от нее стаканы. Поставил на стол, вернулся и получил две рюмки и бутылку игристого «Велдзе».

Красиво все расставил на столе и закурил. Пепельницей служила громадная нежно-розовая раковина.

Я поднес ее к уху и зажмурил глаза.

Послышался плеск южного моря, тепло и ласково на меня повеяло Элладой. Огненно-красное солнце тонуло в Эгейском море. Наступило едва уловимое мгновение между днем и ночью. И как вздох, оно шелестяще отозвалось в раковине. С далеких неведомых берегов налетел ветер древности, и греческие корабли легко и зыбко, словно снежинки, затрепетали на винно-пунцовой пене волн, вознеслись горделивыми лебедями. Раздается веселый смех, гремят якорные цепи. Каждая снасть на древних кораблях звонко напряжена, корабли жаждут ветра. Поднять якоря! Вздымаются паруса белыми крыльями… Отдать концы! Улетают исполинские лебеди, рассекая озаренные теперь луною волны и разворачиваясь к ветру. Беснуется ветер в парусах. Лица моряков блестят от пота. Вперед же! Быстрей! Путь длиной в тысячелетия! Я еще видел веселые, смеющиеся лица, они промелькнули мимо, и корабли умчались над белопенными волнами, исчезли в дали моря Эгейского…

Всего этого давно нет и в помине, и все это, как на видеомагнитофоне, записано в раковине.

Я услышал, как Диана еще раз ставит французскую песенку. Поставила и пришла.

Ее салатовое платье от каждого движения делалось то темно-зеленым, то золотистым. Всякий раз, когда я смотрел на Диану, она слегка улыбалась. Она как бы благодарила за то, что я тут. Я еще не понимал ее отношения ко мне. Три раза я видел ее, и всякий раз она была иная. Будто три разные Дианы. Глядя на нее сегодня, я ощущал, как во мне растет уверенность, на душе было легко и беспечно, переполнявшая меня радость словно бы аукалась со всеми радостями, какие только есть на белом свете.

— Красивая песня, — сказал я. — Просто замечательная. Жаль только, что я слов не понимаю. Они тоже наверняка замечательные. Я решил когда-нибудь в совершенстве изучить английский, французский, немецкий, итальянский и испанский. А больше и не надо. В любом краю земли можно договориться.

Песня еще не окончилась, когда Диана сказала:

— Сходи, поставь еще раз. Попробую тебе перевести.

— С французского? — удивился я.

— А что особенного? Было когда-то у меня увлечение. Изучала языки.

Подошел к окну, подпрыгнул, встал коленками на подоконник. Радиола была у самого окна. Переставил иглу назад. Попал на песню, которую противно верещал какой-то румын. Следующая наша!

Откупорил бутылку и поспешно налил «Велдзе». Мы подняли светлые бокалы и посмотрели друг другу в глаза.

— За счастье, — сказала она и повертела бокал в длинных пальцах. В нем порхали пузырьки газа.

— За счастье, — сказал я и стал маленькими глотками пить. Совсем легкий, чуточку шипучий был этот напиток.

Смотрел, как ее губы коснулись края бокала и как двигался ее золотистый кадык.

Началась песня, и она поставила бокал. Она отпила не более трети. Свой же я осушил до конца.

— Дари цветы любимой… Красные цветы своего сердца… Которые цветут в багряных лучах солнца… И не заставляй ее мечтать о них… Дари цветы любимой… Которые цветут в луны белесом свете… И не давай ей мечтать о них…

Припев она тихонечко подпевала. Голос у нее был приятный, и, когда пела, она два раза как-то очень хорошо посмеялась.

— Иво, пожалуйста, не смотри на меня так! — попросила она вдруг. — Я знаю, что пою плохо. А вот теперь не могу спеть даже так, как умею.

— Нет, нет, ты поешь прекрасно!

Она опять засмеялась, замахала руками.

— Замолчи, а то пропустишь всю песню.

Она вновь вслушивалась во французские слова.

— Задетые любовью сердца… Ждут любви, ждут цветов… Поспеши, ожидание калечит сердце… Осенние заморозки могут тронуть цветы… Увядшие цветы не расцветают… Сломанное сердце не полюбит… Дари цветы любимой… И не допускай, чтобы они ей снились…