Тревожная служба. Сборник рассказов - Дикс Эрхард. Страница 23

Цорн быстро взглянул на меня, и в глазах его промелькнула какая-то странная улыбка. Сначала я не понял его улыбки. В ней не было иронии, в ней скорее растерянность...

— Вот так... — проговорил он, помолчав, и после недолгой паузы продолжал: — Вот так и бывает — хочешь полюбоваться этим милым жучком, а он ж-жу и улетел!..

Я едва сдержался, чтобы не вспылить. Теперь я понял, почему он улыбнулся, но упрекать его в этом было бы несправедливо и глупо. Цорн ведь знал, что товарищи иногда подшучивали надо мной. «Что это за роман, — говорили они, — кузнец и учительница? Нет, ничего хорошего из этого не выйдет».

Медведем звали меня все, не только Ута, но она произносила это слово как-то особенно, потому что знала меня лучше других. Иногда мне казалось, что она знает меня даже лучше, чем я сам. Я сильно изменился за последний год, и другие это тоже, наверное, заметили, Беккер-то уж во всяком случае. Я стал совсем другим и даже по отношению к своим солдатам. Раньше мне не было никакого дела до их личных забот и проблем. Если они приходили с ними ко мне, то я их даже не пытался как следует выслушать и просто заворачивал. Теперь все было иначе. Я научился понимать их, они стали доверять мне свое самое сокровенное, хотя я и был ненамного старше их. На днях, например, мне удалось выхлопотать внеочередной отпуск рядовому Бюттнеру, у которого не все ладилось дома с женой.

Разве я добивался бы этого с такой настойчивостью раньше, когда у меня не было Уты? Конечно нет. Раньше мне сначала непременно задал бы головомойку Беккер:

— Нужно больше заботиться о своих товарищах!

Нет, я не стал бы напускаться на Цорна, тем более что он даже втянул голову в плечи, сообразив, что сказал что-то не то.

— Я говорю, конечно, ерунду. Прости меня, я совсем не это имел в виду, ты ведь знаешь... — Бедный Цорн, он пытался найти слова оправдания, но у него плохо получалось.

— Нет, Лео, — вздохнул я, — речь идет именно об Уте, хотя, может быть, и не совсем о ней.

И я рассказал ему все. Рассказал то, чего не мог доверить никому. Я бы, конечно, поговорил с Беккером, посоветовался с ним: ему-то можно было доверять, уж он-то понимает людей. Но Беккер вернется лишь к обеду. Я только об этом и думал. Помню, как несколько месяцев назад я пошел к нему попросить почитать «Зимнюю сказку» Гейне. Он очень смутился и начал выкладывать на стол множество других книг, рассказывая о каждой. Однако «Зимней сказки» Гейне у него не оказалось, и Беккер посчитал это для себя недопустимым. Очень скоро он мне ее достал.

— Вот, заполни пробел в своем образовании, — буркнул Беккер, — а как прочитаешь, сразу же верни. — И, почесав за ухом, добавил: — Потом и я заполню пробел в своем образовании. Точно.

Таков был наш Беккер. А Цорн? Я никогда не думал сравнивать их, а теперь открыл, что их объединяло: человек им не безразличен, и они готовы всегда выслушать его и помочь. И это, наверное, как раз то самое, что характерно для нового человека в наше время. Может быть, это звучит слишком громко, но тем не менее это так. Только благодаря этому я смог рассказать Цорну то, что хотел рассказать Беккеру, и мне стало легче на душе.

Цорн внимательно слушал, не переставая, однако, все время смотреть вперед: граница есть граница. Он не перебивал меня, не задавал вопросов, и я был благодарен ему за это.

Вчера Ута получила письмо от отца. Когда я зашел к ней, она показала письмо и объяснила, что произошло.

Я чувствовал, как ей тяжело. Она сидела на тахте, подобрав под себя ноги, и смотрела в одну точку.

— Сядь, пожалуйста, — сказала Ута, — сядь со мной рядом, — И нерешительно спросила: — Когда тебе нужно сегодня идти? — В ее голосе звучали нотки растерянности. — Ты обязательно должен идти? Ты не можешь сегодня остаться?..

Протянув письмо, она прижалась ко мне лицом и схватила за руку, но тут же отпустила ее.

— Когда он приезжал, я чувствовала, что что-то произошло, — сказала Ута. — Он был каким-то другим, его что-то угнетало. Он пытался скрыть это от меня, но я все же заметила. — Кивнув на письмо, она добавила: — Но тогда он, наверное, еще не думал о том, что хочет сделать сейчас... И как только он мог на это решиться, Ханнес? Как?

Я прочитал письмо, которое написал своей дочери Вальтер Борк. Ута ждала, что я скажу, но я долго не мог произнести ни слова. Мне нужно было время, чтобы осознать прочитанное, подумать и принять решение.

— Ханнес, — прервала мои мысли Ута, — мне, как никогда, нужна твоя помощь! Ты должен что-то решить, я полагаюсь на твой ум, твой опыт и честность. Сердце бывает сильнее, намного сильнее разума. Я люблю его, он мой отец. Я знаю, что нужно что-то сделать, знаю...

Она откинулась назад и беспомощно махнула рукой.

— Но я не знаю, могу ли я... — Ута говорила совсем тихо, — могу ли я быть судьей собственному отцу? Я ему стольким обязана. Ты понимаешь?..

Она опустила голову. Я все еще молчал, и Ута произнесла как бы про себя:

— Ни один суд в мире не примет моих показаний из-за моей пристрастности. Ни один!

«Да, — подумал я. — Все это правильно с юридической точки зрения. Но разве можно оставаться холодным и беспристрастным, когда речь идет о собственном отце?..»

Ута не скрывала своей растерянности, своей тревоги и страха за отца. Прикусив нижнюю губу, она прижалась ко мне, уткнувшись в мое плечо. Но не плакала.

А я снова и снова растерянно перечитывал эти фразы: «2 сентября я еду на конгресс в Мюнхен и больше не вернусь. Я не вернусь в ГДР, ибо не вижу для себя иного выхода. Ута, ты знаешь, как тяжело мне будет так поступить, но ты должна меня понять...»

Вальтер Борк, отец моей будущей жены, который, как я надеялся, и мне заменит отца, этот человек хочет покинуть республику, бежать? Он готов бросить все из-за какой-то глупой случайности. Должен же отыскаться выход. Нужно набраться мужества и расследовать дело...

И вдруг мне пришла в голову совсем другая мысль. А была ли это и в самом деле всего лишь случайность? Что знаю я о Вальтере Борке? А что, если за этим кроется нечто иное, если все это произошло не так, как рассказывает он в своем письме?

«Я потерял портфель с важными документами, — написано там мелким четким почерком, — оставил его в темноте на проселке. В дороге у нас сломалась машина. Пока шофер занимался ремонтом, я вытащил из кабины портфель, достал термос и налил водителю кофе, а портфель прислонил к дорожному столбу. И потом забыл о нем — я очень устал за день. Только дома обнаружил, что портфеля нет. Я тотчас же взял машину и поехал обратно. Это почти пятьдесят километров. Но портфеля там уже не было». Вот что я прочитал. И не один раз. И вот она, эта фраза: «Но кто мне поверит?»

— Я поверю. И не только я! — сказал я решительно.

Ута вопросительно посмотрела на меня. Она не поняла. Я показал ей это место в письме. Она заглянула через мое плечо. Я отчеркнул фразу «Но кто мне поверит?» и повторил:

— Я! И не только я. Уверен в этом!

Ута ничего не ответила, но в ее глазах промелькнула надежда.

Сидя рядом с ней, я снова и снова думал: «Ута — моя жена, хотя у нас еще и нет официального свидетельства. И отец ее не может стать предателем. Он должен сознаться в своей оплошности. Ему нельзя оставаться на Западе, иначе его случайная вина станет настоящей виной, которую уже нельзя будет простить. Этот груз всегда будет давить на него, и на Уту тоже. Беда, которая произошла в результате оплошности, превратится в преступление. Кто сможет поверить тогда, что это всего лишь оплошность? Каждый будет думать, что предательство. Этого не должно случиться. Нужно предотвратить беду. Но как?.. Если б я мог сейчас поговорить с Ханнесом-старшим — моим отцом...

И невольно передо мной встала жизнь отца. Может быть, попытаться найти ответ в его делах и поступках? Он ведь тоже когда-то бежал из Германии. То, что фашисты называли честью, он считал позором, и то, что они называли позором, было для него преисполнено самой высокой чести. Он тоже сделал выбор, потому что не захотел быть исполнителем воли тех, кто принес народу одно только горе. Он хотел бороться за то, чтобы наш народ узнал правду и научился понимать, где честь, а где позор.