Команда «Братское дерево». Часы с кукушкой - Стрезовский Йован. Страница 15

— Стой! Стрелять буду!

Мы замерли на месте, аж душа в пятки ушла. Тут у Славчо рот до ушей, винтовку опустил, хохочет:

— Признавайтесь, маменькины сынки, трясутся поджилки-то? Ладно, пошутил я. — И он поманил нас за собой.

В углу одной из комнат лежала целая груда винтовок.

— Где ты их нашел? — разинули мы рты от удивления.

Славчо поднял глаза кверху:

— На чердаке, ветошью были завалены.

— Вот почему ты здесь скрывался! — присвистнул Коле, разглядывая находку.

— Как-то забрел сюда, глядь — а тут целый склад!

— А почему молчал? — насели мы на Славчо.

— Удивить хотелось, — лукаво усмехнулся он. Дядя Петре, прослышав про винтовки, радовался, как ребенок, и хлопал Славчо по плечу:

— Ай да герой! Богатство это жандармы, как видно, до лучших времен припрятали. Будет партизанам подспорье!

Славчо молча грыз ногти, но по глазам было видно, как он рад похвале.

Самое худшее, что могло случиться, случилось. Вся наша команда разбрелась по домам, и кто знает, придется ли нам еще когда-нибудь свидеться. И как только Коле отважился выйти на улицу? В сумерках постучал к нам в окно и сказал, что фашисты разъярились и добром это не кончится.

Я лег в кровать, но вместо сна в голову лезли мысли одна страшнее другой. От беспомощности щемило сердце, хотелось плакать, но я стискивал зубы и переворачивался на другой бок. Рядом угрюмо бормотал дедушка:

— Все село изничтожат, звери! Что ни день, в город кого-нибудь тащат, а там — чтобы у них руки поотсыхали! — из живых людей душу рвут… Нынче, знать, сторожа Петре черед пришел.

— Да чем же он им, горемычный, не угодил? Неужто детей сиротить не жалко? — горестно сокрушалась мама.

— Говорят, оружие он партизанам переправлял, а кто-то донес.

— Да откуда у бедолаги оружие? О школе одной и радел…

— Так в селе шепчутся, завтра разузнаем.

Иногда ночи тянутся бесконечно долго, кажется, конца-краю не будет. Ну когда же наконец рассветет? Так и подмывало выскочить из дома и закричать на все село. Просыпайтесь, делайте же что-нибудь! Но кровать тисками впилась в тело. На улице кровожадно рычат собаки, словно кого-то терзают. Потихоньку сажусь в кровати и силюсь выдохнуть навалившуюся на сердце муку. Жду, когда поблекнет в окне луна. Больше делать нечего.

Наутро мы вертелись у здания общины, заглядывали в щели забора, выбегали на дорогу. Все напрасно! Дядя Петре не появлялся. На рассвете его угнали в город.

— Знать бы, кто донес. Чья поганая душонка посмела… — в бессилии скрипел зубами Коле.

— Отец Бузо донес, — шепнул Митре. — Так тетя Анджа моей маме сказала.

— Выродок! — горячился Коле. — Сколько ему за это заплатили? Предатель!

— Тетя Анджа говорит, это он из мести. Раз он подстерег Славчо, убить хотел, а дядя Петре у него топор отнял и велел убираться подобру-поздорову. «Я, — говорит, — Славчо в обиду не дам, а коли парня хоть пальцем тронешь, головой поплатишься». Отец Бузо позеленел и огрызнулся: «Мало тебе своих детей, еще ублюдка пригрел!» Дядя Петре не выдержал, схватил объездчика за грудки и ну трепать, а когда отпустил, тот пригрозил разделаться с дядей Петре, пусть, мол, только в руки попадется… И дядя Петре попался… Выследил его объездчик и быстрей старосте с офицером докладывать.

Лицо у Коле перекосилось от гнева. Он достал из кармана листок с клятвой команды и приписал еще одну строчку: «Ненавидеть врага!»

Село взбудоражено. Кругом заполошный крик и плач. Мечутся по улице обезумевшие женщины, проклинают фашистов. На одном краю села к небу взвились языки пламени. Кажется, в той стороне полыхает само небо. Вскоре все прояснилось: ночью неожиданно загорелся дом объездчика.

Заря давно уже рассеяла ночную мглу над горами. Пожар был потушен. На месте, где стоял дом объездчика, торчал лишь обугленный остов.

Во дворе общины солдаты били Славчо. В безмолвном смятении толпились у забора сельчане.

— Зачем ты дом поджег? Зачем ты дом поджег? — как заведенный, спрашивал Славчо один солдат, покуда другие били его чем попало.

Славчо, точно окаменев, не проронил ни звука.

— Смотрите, все смотрите! — истошным голосом кричал отец Бузо. — Говорил я вам, что прикончу когда-нибудь этого ублюдка? Он будет дома поджигать, а село его корми! Не бывать тому!

— Кто надоумил Славчо пустить объездчику красного петуха? — на ухо спросил Митре у Коле.

— Никто, он сам… Слышал, должно быть, твой рассказ.

Солдаты скрутили Славчо руки и повели в город. Отец Бузо вприпрыжку бежал следом и что-то тявкал. У забора Славчо обернулся и посмотрел на нас. Прощался.

XI

Коршуном налетел на село голод. Всякое лихо бывало, говорят старики, но такой нужды и они не упомнят.

Мать тряслась над каждым зернышком, часто перебирала их и, запирая в сундук, вполголоса проклинала «лягушатников»:

— Чтоб у них под ногами земля разверзлась! Дочиста обобрали… Чем детей-то кормить? Знать, конец нам пришел.

А недавно она в последний раз отперла сундук и заплакала:

— Осталась, дети, одна картошка, да и той кот наплакал.

— Вот и хорошо! Страсть как картошку люблю! — выпалил я, желая ободрить маму, но дед сурово оборвал меня. И был прав: пришел день, когда кончилась и картошка.

Сейчас мама печет лепешки из отрубей. Пока мягкие, они еще туда-сюда, но стоит им немного полежать, и тогда разгрызть их под силу разве что волку. Дедушка размачивает лепешки в воде и крошит на ладонь, но тогда от них исходит такой затхлый дух, что с души воротит… Да это я только так говорю, а засосет под ложечкой, и не такое проглотишь.

Кому я завидовал, так это сестре: для нее всегда находилось в доме то яйцо, то картошина. Сегодня мама ей даже рис варит — соседка горсточку отжалела. Вот каша готова. Мама ставит мисочку подле сестры, но та и головы не повернет. Я слюнки глотаю, а она говорит:

— Не хочется что-то…

По маминому лицу пробегает судорога, она едва сдерживается, чтобы не расплакаться. Теперь мама часто плачет, особенно с того дня, как сестра захворала.

— Попробуй, доченька, вдруг понравится, — уговаривает ее мама, но сестра, закашлявшись, спрашивает вдруг:

— Отчего это солнца нет, давно уж рассвело?

— День нынче ненастный, дождь идет.

Я припал к окну. От дождя на лужах вздуваются пузыри. По привычке считаю их. Обыкновенно мы это делали вместе с сестрой, но сегодня она не поднимается, да и не радует ее дождь. По целым дням сестра ждет солнца. Оно приносит ей ветки яблони. Ветки сплетаются на стене в замысловатые узоры, сестра не пытается прикоснуться к ним рукой, знает, что это всего лишь тень. Подолгу задумчиво глядит на них, а однажды сказала:

— Чего только нет в этих узорах! Приглядись — и вот тебе самовила [3], вот жеребенок, а вон там олень. Солнце приносит их на ветках яблони.

Не мигая смотрю на пляшущие пузыри. По дороге, шлепая босиком по лужам, бежит ватага ребят. Коле и Васе повисают на заборе и высвистывают меня на улицу, машут руками.

Я не отзываюсь, гляжу на пузыри и молчу. Не оборачиваясь, знаю, что рисовая каша прокиснет, как вчера молоко.

Мама зашмыгала носом и поспешно вышла из комнаты. Иду за ней и, глотая слезы, спрашиваю:

— Когда же и я заболею, мама?

— Что ты такое говоришь, глупенький? — Мама обняла меня, и на лоб мне закапали ее слезы.

Сегодня солнце опять не появляется, и сестра не открывает глаз. Мама принесла молока, но она одними губами прошептала, словно вздохнула:

— Яблок бы сейчас.

— Зеленые ведь они еще, доченька. Взгляни-ка на яблоню.

— А я знаю, где они созрели, — сказал я.

— Да где же? — Мама бросила на меня умоляющий взгляд, а у сестры дрогнули веки.

Ничего не ответив, я сломя голову припустил к саду церковного служки. Только у него в саду росли ранние яблоки. Правда, их, будто бы они золотые, стерегла жена служки. Убедившись, что в саду ее нет, я перелез через забор. Вдруг на тебе, несется, проклятущая! Пришлось распластаться в траве под забором. И чего ей неймется? Уж и так со всех сторон обнесла яблоню колючей проволокой, чтоб ей самой на нее напороться! Собрала с земли червивые яблоки, недовольная тем, что слишком много их нападало, и пошла восвояси, то и дело оглядываясь на ходу.