Карабарчик. Детство Викеши. Две повести - Глебов Николай Александрович. Страница 21

— Нет, мама, я здоров, — Кирик с надеждой посмотрел на Степаниду. — Разреши!

На следующий день утром Прокопий сказал жене:

— Буди-ка, мать, ребят. Пусть идут на Коргон. В том районе спокойно, а мне надо письмо в Талицу передать.

Степанида неохотно стала будить Кирика и Яньку.

— Вставайте, а то отец скоро уйдёт.

Янька быстро вскочил на ноги; за ним, протирая глаза, последовал и Кирик.

— Ну, коргонцы! Что-то долго спите! — сказал им весело Прокопий. По лицу отца Янька понял, что он согласен отпустить их на каменоломни. — Пейте чай и отправляйтесь в путь. С собой возьмите карабины и Делбека. По пути зайдите в Талицу и передайте вот этот пакет, — Прокопий вынул из кармана гимнастёрки бумагу.

Степанида недовольно посмотрела на мужа, но возражать не стала.

Прокопий надел солдатскую фуражку, поправил ремень, на котором висел револьвер, и, обняв по очереди ребят, ушёл.

Захватив с собой немного хлеба и оружие, ребята отправились в путь. В Талице они передали пакет и пошли вверх по мелкой речушке Коргону, которая впадает в шумный Кумир. Окрестности Кумира считались одним из самых живописных мест Горного Алтая.

Утренний воздух был чист и прозрачен. Вправо виднелись заросли золотистой акации, слева — небольшая поляна, по краям которой росла горная ромашка. Из неё робко выглядывали троецветки, вьюнки и сиреневые лепестки красавицы-хохлатки. Посередине поляны, раскрыв розовые чашечки, нежились на солнце алтайские маки. Спускаясь к обрыву, широкой полосой раскинулся синий ковёр незабудок. За ним виднелись пышные хризантемы и кусты горной астры.

Мальчики долго стояли на отвесном берегу реки. Точно вырвавшись из каменных объятий, река вливалась в небольшую зажатую с двух сторон долину, берега которой были усыпаны бледно-розовым маральником. Основное русло реки уходило вправо. С берега было видно, как в воде, сверкая серебристой чешуёй, играли хариусы [25]. В зеркальную гладь озера гляделись горы, и ярко-жёлтые кувшинки, тихо качаясь, раскрывали широкие лепестки щедрому солнцу.

А внизу грохотал непокорный Кумир. Горная река петляла между скал, прячась в ущельях, и, повернув круто на восток, серебристой змейкой исчезала в дымке далёких гор.

Часа через два Кирик с Янькой достигли подножия Коргонской каменоломни. Перебравшись по шатким лавам на другой берег, они остановились перед заброшенными постройками, которые когда-то принадлежали Колыванской шлифовальной фабрике уральского заводчика Демидова.

Сама каменоломня лежала высоко над уровнем моря, в трудно доступном ущелье. Здесь в 1786 году мастер-камнерез Шаньгин нашёл богатое месторождение яшмы и порфира.

Сторож каменоломни, отставной солдат Журавей, увидев ребят, поднялся с порога избы и крикнул, насколько позволяли ему лёгкие:

— Команда, стоп!

Кирик и Янька остановились.

— Ружья к но-о-гип!

Ребята сняли ружья с плеч.

— Два шага назад, арш-ш! — пропел Журавей фистулой и довольный послушанием ребят спросил мягко: — Откуда, рыжики?

— Рыжики в сырых местах водятся, а мы тюдралинские.

— Чьи будете?

— Я Прокопия Ивановича Кобякова сын, а это мой брат, — кивнул на друга Янька.

— Смотри-ко, да когда ты вырос? — развел руками старик. — Давно ли я был у вас — ты ещё с соской ходил. С твоим-то дедом, покойничком, мы ведь в одном гренадёрском полку служили, — гордо добавил он и, открыв дверь избы, сказал ласково: — Я вас сейчас чайком угощу, рыжики.

Много интересного услышали в этот вечер гости от славного старика.

— Что, поди, за камешками пришли? — улыбнулся старик. — Много их у меня, вся гора изрыта. А вот таких теперь, пожалуй, не скоро найдёшь, — открыв железную шкатулку, Журавей подал ребятам два серо-фиолетовых камня яшмы. — Оставил мне их на память покойный мастер Терентий Лукич. Знаменитый умелец был! Из цельного камня яшмы сделал вазу высотой два аршина и полтора вершка и в 1851 году отправил эту вазу на всемирную выставку в Лондон… Да, постойте! У меня книжка сохранилась насчёт этой вазы, — старик поднялся с лавки и, пошарив за иконой, подал ребятам красочный альбом изделий Колыванской фабрики.

Ребята смотрели на изображение чудесной вазы из коргонской яшмы. Янька прочёл текст:

«…Жюри не может умолчать об отзыве своего комиссара — оценщика, а именно: размеры и вес этих масс твёрдого камня таковы, что я, должен сознаться, не знаю других подобных изделий. Я не думаю даже, чтобы столь трудные и так хорошо отделанные произведения были когда-либо исполнены со времён греков и римлян. В пример изделий такого рода из тех времён я привёл бы статуи Рима в Капитолии и превосходный остаток драпировки, чрезвычайно тщательно отделанной…»

— Вот это да… — протянул Кирик.

Он понял из прочитанного, что русский человек сделал вазу, равной которой не было во всём мире.

Ребята начали перелистывать альбом.

— А это что за ваза?

— Погоди, найду очки…

Старик засуетился. Взяв в руки альбом, он поднес его к окну и, увидев знакомый рисунок, произнёс с лёгким смешком:

— Это о том, как наши колыванцы Наполеона удивили. Ну-ко, читай.

Янька, не торопясь, начал читать:

«…В 1807 году сопровождавший транспорт с изделиями Колыванской фабрики мастер Яков Протопопов был отправлен кабинетом его величества в Париж с вазой из коргонского порфира, подаренной Наполеону I. Там его одели во фрак, в котором Протопопов чувствовал себя скверно; Наполеон, любуясь подарком, заметил и Протопопова. На его вопрос: «Что это за человек?» — ему ответили, что это русский мастер, делавший вазу.

«Неужели этот медведь может сделать что-нибудь изящное?» — спросил с удивлением Наполеон.

Затем Протопопова наградили и отправили домой…».

— Здорово! — произнёс довольный Янька. — Вот так наши колыванцы! Утёрли нос самому Наполеону.

…На следующий день ребята сбегали на каменоломню и, набрав цветных камней, стали собираться в обратный путь. Однако неожиданный приход алтайца Удагана расстроил их план.

Пришелец рассказал, что белогвардейцы вчера вечером, заняв Талицу, вышли на Тюдралинскую дорогу. Путь с Коргона был отрезан. Заставы врага, видимо, были разбросаны по реке. Оставалось одно — идти в обход, тайгой. Но и там можно было легко наткнуться на мелкие группы каракорумцев [26], которые бежали под ударами отряда Печёрского.

— Моей деревне белый всех порол: старик порол, девка, баба, малайка порол, — говорил Удаган на ломаном русском языке. — Меня хлестал — вот смотри! — сняв шубу, он показал свежие кровоподтёки на спине. — Мой малайка порол… — алтаец тяжело вздохнул. — Сначала малайка шибко ревел, потом не ревел: мёртвый был.

— Насмерть запороли мальчишку! — седые брови Журавея сдвинулись.

— А не слышал, как там моя племянница Устинья, — спросил старик. — Муж-то её в партизанах.

— Как не слыхал! Вся деревня видела, — закивал головой Удаган. — Твой Устинья белый шибко хлестал. Потом руки вязал, ноги вязал, осина привязал, муравей тащил, под Устинья клал. Где нагайкой бил, муравей кучей сидел, в рот заползал, уши заползал, кусал, уй! — рассказчик закрыл глаза. — Народ стал кричать: «Зачем Устинья мучишь?». Белый конём народ топтал, а сегодня деревню жёг.

— Замучили… — голос старика дрогнул, — замучили Устиньюшку, изверги!

— Гады! — Янька вскочил на ноги.

— Пойдём, Удаган, с нами в Тюдралу! — обратился Кирик к алтайцу.

— Пойдём, пойдём, — закивал головой. — Моя все тропы Коргона знает. Дорога нельзя. Тайга пойдём. Партизан бумажка пишем, — сказал он решительно. — Ружьё шибко надо, стрелять Колчак будем. Когда пойдём?

— Сейчас.

Мальчики повернулись к старику и остановились изумлённые. Добродушное лицо Журавея было суровым. Он лихорадочно собирался. Надел сапоги, старую солдатскую фуражку с выцветшим малиновым околышем и кокардой, похожей на потемневшую копейку. Из шкатулки, где хранились редкие камни, достал два георгиевских креста и медаль. Из-под нар вытащил чёрную кожаную сумку. Не забыл и ружьё.