Моя школа - Бондин Алексей Петрович. Страница 21

Телепнев, гремя сапогами, покатился вниз по ступенькам лестницы и ударился головой о стену. Мальчик молча перенес всё это. Он не плакал. Он посмотрел на учителя взглядом, полным ненависти, и направился к выходу. А Луценко обернулся к нам и крикнул;

— А вы чего не видали?… Марш по местам!

Сшибая друг друга, мы побежали по коридору в зал. Кто-то плакал, кто-то смеялся.

Потом мы видели, как Глеб Яковлевич грустно и строго сказал что-то Луценко, а тот презрительно улыбнулся и, закинув руки назад» зашагал вдоль коридора.

НОВЫЕ УЧИТЕЛЯ

Осенью в школе у нас произошло большое событие: Глеба Яковлевича и Луценко не стало. Вместо них появились новые учителя, а наша народная школа стала называться городским училищем.

Мы с любопытством заглядывали через стеклянные двери в учительскую. Там за столом сидели два учителя, одетые в синие сюртуки со светлыми пуговицами.

Ко мне подбежал Ванюшка Денисов, сын железнодорожного машиниста, рыжий мальчик. Он сильно заикался.

— Т-т-ты не знаешь, к-к-как зовут их?

— Нет. Надо спросить. Я спрошу.

— Не сп-сп-спросишь.

Я бросил на Денисова насмешливый взгляд и смело зашел в учительскую, но, сразу оробев, стоял и топтался у дверей.

— Тебе что? — ласково спросил меня приземистый учитель с пухлым добрым лицом, обросшим густой темнорусой бородой.

— Вас как зовут?

— Меня — Петр Фотиевич, а это — Николай Александрович.

Он показал на широкоплечего учителя с крупным скуластым лицом, усеянным мелкими веснушками. Волосы его, цвета ржавого железа, опушили голову мягкой курчавой мерлушкой.

Николай Александрович посмотрел на меня и улыбнулся, но от улыбки его веяло холодом. Петр Фотиевич спросил меня:

— Как твоя фамилия?

Я сказал.

Заглянув в книгу, он спросил:

— Из третьего отделения?… Ты молодец. Иди.

Я выскочил и гордо сообщил ребятам, как зовут учителей, а потом с еще большим достоинством сказал:

— Я буду в третьем учиться.

Среди ребят ходил высокий стриженый учитель с лобастой светло-русой головой. Он был тоже в синем сюртуке. Я подошел к нему и храбро спросил:

— Вас как зовут?

— Меня? — улыбаясь, спросил он. — Меня зовут Алексей Иванович, а вот низенький, с бородою, — Петр Фотиевич. Это наш инспектор.

А другой, такой курчавый, — Николай Александрович…

— Я знаю, — перебил я его.

— Уже знаешь? А вот того, — он показал на учителя с добродушным, смеющимся бритым лицом, — Константин Александрович.

Новых учителей мы переименовали по-своему. Петра Фотиевича — просто Фотич, Константина Александровича — Костя Хлебников, Алексея же Ивановича — Алеша Пяташный.

Последнее прозвище дал я. А вышло это так. Однажды в классе мы особенно сильно разгалделись. Я увидел, что по коридору к нам идет Алексей Иванович, и поторопился предупредить:

— Ребята, тише! Алеша Пяташный идет.

Меня выдал маленький большеголовый Серьга Великанов: он пожаловался учителю. Алексей Иванович подозвал меня и, обиженно краснея, спросил:

— Как ты меня назвал?

Потупясь, я молчал. Мне было стыдно и досадно на себя. Я чувствовал, что незаслуженно обидел Алексея Ивановича, а он стоял и ждал, потом проговорил:

— Если ты хороший мальчик, хоть и шалун, то скажешь.

Я сказал тихо:

— Пяташный.

А тебя как зовут?

— Алексей.

— Значит, ты тоже пятак стоишь? А оба мы с тобой стоим гривенник. Этакий ты дурачок! — укоризненно сказал Алексей Иванович. — Иди-ка!

Пристыженный, я сел за парту.

Алексея Ивановича мы любили, он был простой, добродушный человек. Осенними теплыми днями, в большую перемену, мы выходили на улицу играть в бабки. Алексей Иванович охотно играл с нами. Так же, как и мы, выбирал «биту» потяжелее и «саклистее»; как и мы, бегом подбегал к кону, когда вышибал, и скандалил из-за каждой бабки.

Играли мы и в городки, условившись ездить на тех, кто проиграет. Однажды мы выиграли. Я ловко уселся на загорбок Алексея Ивановича и поехал, пришпоривая и понукая его, как лошадь:

— Но, но, ленивая!

Он, улыбаясь, вприпрыжку повез меня и даже взлягнул ногой. Мы хохотали.

Боялись мы учителя русского языка — Николая Александровича Бояршинова. Когда он приносил в класс наши тетради, мы сразу угадывали его настроение. Нижняя челюсть его выпячивалась вперед, точно зубы его были крепко стиснуты. Он молча подходил к столу. Не торопясь, раскладывал тетради и доставал по одной. Моя тетрадь всегда была первой — Я с замиранием сердца ждал разбора тетрадей.

Однажды, открывая мою тетрадь, он глухо, зловеще вызвал меня.

Я встал.

— Твоя это тетрадь?

— Моя.

Ты что в ней делаешь?

Пишу.

— Пишешь? Что пишешь?

— Сочинение.

— Сочинение?

Нижняя челюсть его начала шевелиться, словно он точил зубы.

— Вот послушайте, что он пишет.

Бояршинов приподнял тетрадь и стал читать с ядовитой усмешечкой:

— «Был вечер, ласково светило солнце, согревало спину». Кому грело солнышко спину?

— Мне.

«В густом тополе запел соловей». Ты слыхал соловья?

— Нет.

— А может быть, ворона каркала? А вечером солнце с которой стороны светит?

— Там, в той стороне оно закатывалось.

— А соловьи когда поют?

По классу пробежал тихий смех. Рядом со мной торжествующе улыбался Архипка Двойников. Я ему незаметно для учителя показал кулак.

— Когда соловьи-то поют, слыхал ты их?

— Не слыхал.

— А пишешь… Сочинитель! А написано как? Вот полюбуйтесь! Он повернул к нам исписанные страницы тетради, исчерканные красными чернилами.

— «Пел» — как нужно писать?

— Через ять.

— А у тебя?…

Он бросил мою тетрадку и еще плотней сжал губы.

— Вот еще полюбуйтесь. — Он взял тетрадь Двойникова и начал читать: — «Я пал, дрыгал ногам». Что это? «Рукам», «ногам», «шапкам закидам»… Эх вы, вогулы! «Сариса», «куриса», «улиса», «именишшса».

Тетрадь полетела к Архипке.

Но когда учитель взял тетрадь Абрама Когана — маленького чистенького мальчика в сером суконном костюме, сына торговца золотыми вещами, — тон его изменился:

— Берите с него пример, — сказал он ласково и добродушно.

Коган заносчиво посмотрел на нас и хвастливо улыбнулся.

Хвалил Бояршинов еще Бориса Шульца, сына жандармского ротмистра. Весь класс этого Шульца не любил. Мы звали его «Нос с дырой». Лицо у него было плоское, рот перекошен, точно он переместился со своего обычного места, а одна ноздря была вырвана. Говорил он точно в пустую бочку. На нем были серая суконная курточка, белые-манжеты, воротничок, а брюки он носил, как большой, навыпуск.

Однажды ко мне после уроков подошел Денисов. Он был возбужден и от волнения не мог выговорить ни слова.

— Ленька, что он бг-бг-бг-бешеной собакой рычит на нас?

— Кто?

— А Николай Ал-ле-лександрыч. Мне тык… тыку поставил… А Борьке-Шульцу, ур-уроду. — пять. А Бг… Борька у меня списал. «Нос с дырой»!

Говорить ему было трудно, он торопился и от этого еще больше заикался. Маленькие глаза его сощурились, сухое лицо исказилось.

Мы видели, что Бояршинов выделяет Когана и Шульца. Все знали, что Коган имеет дома репетитора, а Шульц за взятку списывает уроки у других. Помогал ему Мишка Богачев. О первых же дней между нами возникла жестокая война.

Шульц злился на нас, лез с нами драться, шел жаловаться в учительскую.

Жаловался и Абрашка Коган. Этот заносчивый мальчишка чувствовал себя первым учеником.

Денисов раз не выдержал, подошел к Богачеву и строго заявил:

— Ты, М-м-мишка, если бг-бг-будещь еще «Носу с дырой» давать спис… списывать, мы т-т-тебя ра-аспишем!

Богачев, широкоплечий смугляк, презрительным взглядом окинул суховатую фигуру Денисова и желчно ответил:

— Не твое дело.

После занятий, выходя из школы, мы атаковали эту тройку, в между нами завязалась жестокая драка.