В морозный день - Афанасьев Юрий Николаевич. Страница 4

Перед тем как отправиться в рейс, Сем Вань высоко поднимал указательный палец и внушительно говорил собравшимся:

— Главное — мотор!

Потом начинал колдовать паяльной лампой. Через полчаса из трубы слышалось первое постукивание: блок! Бло-ок!

Не так просто было завести двигатель, но ещё труднее было его заглушить. На берег важно выходила бабка Пелагея в длинном зырянском шёлковом сарафане, на голове цветастый платок, руки под мышки. Чуть не вся деревня встречала Сем Ваня. Запоздал он на час, на берегу разговоры пошли: «Оно, конечно, силища в моторе страшенная, так уж и бороздит воду, так уж и бороздит… Где за ним, уж куда за ним на парусе… Однако в океане и железо ломается… То в океане, а то Обь…»

На зависть всей деревне Сем Вань вдоль по улице проносил одного, а то и двух осетров. Он будто и не слышал разговоров за спиной:

— Куда ему столько?

— Тут такой уж человек, хоть не надо, а возьму…

«Карась» хорошо помогал; зацепятся за него рыбаки якорями и поднимаются против течения, всё не веслами на лодке «курлыкать». И получилось: вроде, не будь Сем Ваня, кто им помощь окажет?.. Рыбаки давали ему рыбу, не жалели, даже спасибо говорили.

Ундре не помнит такую Обь, Ундре знает Обь, которую бороздят железные корабли, утюжат её быстроходные рыбацкие лодки. И каких только подвесных моторов нет: «Вихрь», «Нептун», «Ветерок», «Москва».

А «Карась» как-то незаметно списали на берег вместе с Сем Ванем. Первое время он ещё пытался его охранять и прогонял ребятишек из рубки.

— Корпус что, — хлопал он по подгнившим доскам, обросшим водорослями, — это починится. — И, поднимая палец, но уже не так высоко, как раньше, добавлял: — Главное — мотор.

Любят Ундре с Аркашкой на палубе «Карася» весной поиграть в капитаны. Частенько погреться сюда приходит и Сем Вань, а может, вспомнить что-нибудь.

Обь звенит от крика пернатых гостей. Серые утки режут крыльями податливый воздух с шумом и свистом. Летят толпой, пытаясь обогнать друг друга, не соблюдают, не придерживаются строя. Очень спешат, они первые откладывают яйца, первыми и покидают Север. Особенно суетливы чирки. Не зря их так называют. Иной раз чиркнет около носа, смотришь, а он уж виляет туда-сюда по узкой извилистой протоке. За серой уткой идёт чернядь, чуть не касаясь воды. Гуси начинают пролетать ещё раньше серых уток, когда из-под сугроба где-нибудь только-только проклюнется робкий ручеёк. Летят они важно, клином, а если их немного, то в один ряд, летят строго, по-военному. «Га, га! — постоянно поправляет вожак. — Не отставай. Га, га! Не высовывайся из строя, не обгоняй старших».

Но человек по-настоящему вдруг почувствует весну, когда услышит взволнованно-тревожное лебединое: «Клю-у, клю-у!» Белыми крыльями-вёслами лебеди мягко обнимают голубой упругий воздух. Летят низко, часто парочкой. Не боятся ни костров на берегу, где варится смола, ни рыболовецких судов, которые красят и готовят к спуску, ни людей. Уставшие люди прекращают ремонт, поднимают от неводов и сетей головы, улыбаются, в который раз повторяют:

— Вот ведь она, весна-то, вот.

— Где весна, тут уж и первая рыба — со дня на день жди её прихода из Обской губы.

— Пока лебедей не увидишь, всё думаешь: весна скоро, да не завтра…

«Клю-у, клю-у!» — взволнованно-тревожно оповещают лебеди о весне, летят мимо Кушевата.

— Это что нынче за охота, — вслух размышляет Сем Вань, греясь на ветхой палубе «Карася». — Ружья блестят, а толку… Патронов не жалеют. Палят в белый свет — деньги в воздух пускают. И геолог туда же…

Не мог Сем Вань простить Фёдору один случай и часто повторял его Ундре и Аркашке.

— Спрятался, значит, в пырее у озера. Жду, когда табунок уток ко мне завернёт. Тут я в кучу-то… Видно, Фёдор-то недалеко с ружьём бродил. Надел, значит, очки свои для ясности. Никак серая, а не видно. — Сем Вань самодовольно усмехнулся. — Уж дичь-то я любую мастер подманить… Ну, геолог ползёт — я крякаю. Дело его молодое. Видно, побоялся ближе — спугнуть можно — да из одного ствола по мне… Вскочил я, голос даже подал. «Иван Семёнович», — шепчет, а сам бледный. «А кто, водяной, что ли? — отвечаю, сердце двумя руками держу, так в груди расходилось, спасу нет. — Небось и шапку продырявил». С тех пор голос зычность потерял.

— Фёдор здесь не виноват, — оправдывает Аркашка геолога. — Зачем было прятаться? И в газете я читал, что уток в табуне нельзя стрелять, да ещё ночью, — это браконьерство. Понял?

— Ирод ты, — безнадёжно отмахивается Сем Вань. — Ну как есть дурак. Оно что, лишнее, карман жмёт?

— Отсталый ты, дед. Тебе говорят — нельзя, а ты опять про своё.

И Ундре снова приходится слушать, как никакой политинформации у Аркашки не получается.

— Ишь, разумничался, — сердито выговаривает Сем Вань. — Отец твой тоже в умники вышел. В геологи записался. До старости лет с матерью и будут по горам прыгать без своего угла. А мы со старухой тебя кормить… Хэ-э…

Аркашка со злости бросает плоский камень в реку, угрюмо смотрит, как тот делает около десятка «блинчиков», и, понурив голову, уходит. Правильно сделал Аркашка, так бы поступил, наверное, и Ундре — злые слова сказал Сем Вань. «При чём здесь Аркашкины родители? — думает Ундре. — Разве Аркашка их не ждёт? Они, как и Фёдор, тоже геологи, камни разыскивают на Урале, полезные ископаемые». Ундре глубоко вздыхает.

— Подожди ещё чуть-чуть, сынок, — по-своему поняла вздох Ундре мать. — Скоро пельмени и куропатки сварятся.

Ноздри приятно щекочет запах варева, от тёплого домашнего воздуха клонит в сон.

— А мне есть сейчас нельзя, — сглатывая слюну, отказывается сын.

— Это почему ещё? — тревожно вскидывает брови мать. — Оторвись хоть на минутку от окна, что там интересного?

— Нельзя, — упрямо повторяет Ундре. — Я Сем Ваня сейчас гипнотизирую, а на сытый желудок он гипнозу не поддаётся.

— Откуда в голове у тебя всякая ерунда? Какой гипноз? Ты что — шаманишь? — накрывая на стол, сердится мать.

— Не отвлекай. Подожди ещё немножко, — объяснил Ундре. — Я сейчас через окно Сем Ваню сигналы пускаю, чтобы к Аркашке он был справедлив и сам не попадал в смешные истории…

Ундре вспомнил случай. Это было прошлой осенью. Как списали катер, затосковал Сем Вань. Река рядом, да пешком по ней не пойдёшь… Стал он приглядываться в магазине к одному мотору. Это был тихоходный мотор, который устанавливался внутри лодки и заводился от ноги, как мотоцикл. Не зря прозвали его «Топчи нога».

— Не вывалится в воду, и из лодки не утащат, — оценил его Сем Вань. Он подолгу рассматривал «Топчи ногу» через упаковку, наконец, выпросил домой для изучения инструкции. А через неделю вдруг пришёл в магазин с бабкой Пелагеей, побритый и в кителе. Хоть китель был и не новый, но пуговицы все на месте, до блеска начищены. Чтобы обмана никакого не получилось, Ундре с Аркашкой присутствовали как свидетели. Сем Вань смачно плюнул на пальцы и начал отсчитывать свою «деньгу».

Теперь на рыбалку или по ягоды он ездил с бабкой «механизированно» — на большой деревянной лодке. К мотору бабке Пелагее запрещено было подходить, а Сем Вань к тому же ещё употреблял незнакомые слова: «карбюратор надо почистить», «кольца залегли», «сальник пропускает». Ничего похожего на сало или на кольца она, конечно, не видела и только пожимала плечами.

Однажды в сентябре, когда созрела брусника, Сем Вань с Пелагеей покатили на рассвете по протоке самые первые. Очень они спешили на пугор, боялись, как бы кто их не опередил. Богаты в пойме реки островки-пугоры ягодой и грибами, далеко с Оби на них видны могучие кедры-шептуны, широко и низко свисают с них пахучие разлапистые ветви с мягкими иглами, а до смолистых золотистых шишек рукой дотянуться можно. Спешили старики собрать всю бруснику на пугоре, специальные скребки-зубья сделали, узнали, что народу сегодня собирается туда немало, боялись опоздать.