В морозный день - Афанасьев Юрий Николаевич. Страница 5

Вода на реке спала, обнажились илистые берега, на которых копошились молодые табунки уток. И хоть мотор работал ровно, Сем Вань время от времени дотрагивался до цилиндра — не перегрет ли, и обтирал ветошью чуть где появившееся мазутное пятно.

«Ведь надо же, дожили — сами едем!»

Так с полного хода старики и врезались в отмель посреди протоки… Мотор продолжал работать, винт взбалтывал воду и отплёвывал её вместе с грязью. Сем Вань обругал сначала Пелагею — куда, дескать, глядела, а потом уж вылез из лодки. Стоя за бортом, он дёргал за уключину: и оп! и раз! Бабка Пелагея как могла помогала веслом. Упарившись, Сем Вань садился на борт перекурить и снова: и оп! и раз! Наконец он смекнул, прибавил газу и стал колом отводить нос лодки в глубину. Лодка чуть-чуть подалась вперёд. Ещё газу — и снова за кол. Лодка, подмывая песок, пошла, пошла и вдруг, сорвавшись в глубину, понеслась на противоположный берег.

— Газ! газ! сбрось! — закричал Сем Вань, размахивая колом. Теперь он, как кулик, стоял одиноко посреди протоки по колено в воде.

— Газ! — почти в отчаянии ревел дед.

«Вас, нас, таз», — пыталась разгадать слова бабка Пелагея, с испугом замечая, как быстро их разделяет водная гладь. Лодка врезалась в противоположный берег, а мотор продолжал работать.

— Господи, оказия-то какая, — шептала Пелагея, не зная, как подступиться к машине. Столкнуть лодку при работающем винте она не могла и теперь, приложив ладони к ушам, пыталась уловить распоряжения Сем Ваня.

— В баке! бензин! перекрой! — поступала команда.

«Бабе! вези! крой!» — долетало до бабкиных ушей. Она мотала головой, мол, не поняла. За такую бестолковщину дед в ответ грозил кулаком и снова кричал:

— Свечу! провод! сорви!

— Хочу, голод, вари! — шептала Пелагея и плакала от бессилия разобрать слова Сем Ваня.

Солнце разогнало уже утренние туманы и играло на реке бликами, как рыбьей чешуёй. Старики в надежде смотрели по сторонам, но на пугор никто не спешил. Пришлось бы бабке Пелагее ждать, когда мотор выработает весь бензин из бака, не окажись рядом Ундре с Аркашкой.

Ещё на рассвете Аркашка поднял Ундре порыбачить с удочкой. Мокрая осока на высоких кочках больно била их по лицу, сонные кулики шарахались из-под ног, когда они бежали к протоке за Кушеват. Аркашка разглядывал под водой каждую корягу — а вдруг это огромная щука! Нелегко справиться с рыбиной, когда из омута она заглотнёт блесну и хвостом, как винтом, начнёт молотить воду.

Кулики радостно оглашали окрестности утренней новостью. Один кричал: «Пол-дыры, пол-дыр-ы!», другой отвечал: «Кур-рлы, кур-р-лы!», что по-хантыйски означает «хромой, хромой». Потом Ундре с Аркашкой услышали, что кто-то ещё передразнивает друг друга. Когда они выбежали на мысок, обросший тальником, то от удивления ничего не могли понять, увидев бабку Пелагею в лодке, а Сем Ваня…

Ноги уже не держали Сем Ваня, и он то садился на шест, как делают это малыши, когда играют в лихих конников, то вставал на четвереньки. Пелагея, заметив подошедших к ней Аркашку с Ундре, залилась слезами. Пока Ундре растерянно моргал глазами, Аркашка прыгнул в лодку и заглушил мотор, он разбирался в нём не хуже старого моториста.

— Сатана, бесово отродье! — ругала мотор бабка Пелагея.

Сем Вань был снят с подводных «рифов». Охая и ахая, он свалился кулём в лодку, Аркашка помог ему снять сапоги и ехидно сказал:

— Главное — мотор. Пугор-то, наверное, голый, ни одной ягодки не осталось. Просил же немного подождать… Сегодня вся школа на пугор собирается за брусникой. Вот это да!

— Нужна мне твоя школа, — простонал Сем Вань и, отстранив от руля внука, повернул лодку обратно в Кушеват. — Не осталось во мне никаких силушек, — горестно вздохнул он.

До самого посёлка старик ворчливо обвинял технически не подкованную бабку Пелагею.

В морозный день - Vmord122.jpg

ПРО АРКАШКУ

— Аньки, аньки! Мама, мама! — зовёт Ундре. — Смотри, минурэй нацепил на рога солнце.

Стекло вспыхивает иглистыми огоньками, струится через окно золотисто-матовый поток, ласкает широкие крашеные половицы. Солнце борется с морозом, это первый февральский день, когда оно выкатилось из-за горизонта после зимней спячки. Только гордый олень минурэй может поднять солнце, так все считают. Мать бросает шитьё и тоже спешит к окну. Вместе с сыном они мысленно в тундре, там ничего не мешает смотреть на солнце целыми днями. Но первым его встречает минурэй. Недоступный, замрёт он на вершине холма, даже не верится — живой ли. Поднимается холодное солнце, и кажется, будто минурэй нацепил его на рога, как начищенный медный таз.

Минурэй — олень, которого ни разу в жизни не запрягают, петля тынзяна-аркана ни разу не захлёстывается на его шее, минурэй — гордость всего стада. Только в трудные минуты он приходит к оленеводам на помощь.

— Хо-о! Хо-о! Эк, эк! — гортанно созывает пастух оленей.

Пора сменить пастбище, перейти на новые места, где много корма. Олени копытами выбили толстые пласты снега, по самую грудь зарылись в воронки. Быки-олени делают и запасные лунки для оленят, терпеливо дожидаются, когда телята выщипают у них из-под ног ягель. Много сил надо оленю, чтобы разбить плотный слоистый снег, оленёнку это не под силу. А тут пастух зовёт сменить пастбище! Снова пробиваться через сугробы, обрывы, горные речки.

— Хо-о! Хо-о! Эк, эк!

Настораживается стадо, но не решаются олени войти в снега. И тогда на зов пастуха первым откликается минурэй. Поднял голову от разрытой ямы, посмотрел лиловыми глазами с вершины холма, пружинисто сбежал вниз. Неподвижны закинутые за спину красивые рога, как будто это не рога, а тонкий хрусталь на подносе. Длинной строчкой оставил на снегу след до самого горизонта, словно прошил белую простыню. Дорога открыта! Заколыхалось стадо, кустарником, карликовой берёзкой переплелись рога, клином разрезают олени строчку-след. Хоркают телята, разыскивая своих матерей, хруст копыт заполнил долину. Утренние морозные туманы держатся в низовьях на распаренных оленьих языках.

— Хо-о! Эк-эк-эк! — созывает пастух оленей.

Молча смотрят мать и сын через пятнышко на стекле. Тоска сжимает грудь, так хочется сейчас быть в холодной и прекрасной тундре.

— Раз минурэй зацепил рогами солнце, больше ему за горизонтом спать не придётся, — обняла мать Ундре. — Скоро оно так поднимется над тундрой, что большой тёплой лепёшкой закроет верхнее отверстие в чуме дедушки.

Бесформенное солнце пылает за Обью холодным пожаром. Оно так велико, что в него вмещается деревянная школа на этом берегу. Солнце или сказочный занавес? Приоткрой — и увидишь лето.

«А если рассказать Аркашке, — думает Ундре, — он не поверит, что солнце зимой может быть холодным, а ещё и засмеёт. Для него всё известно, ничего особенного нет». Как он смеялся, когда Ундре впервые в школе увидел водяное отопление. Ундре подумал, что это, наверное, добрые духи, прикладывал ухо к горячей батарее и прислушивался — что за волшебная сила там булькает? Без печки, а греет. Зимой в чуме печку топят круглые сутки. Прогорит последнее полено, а злой холод Иськи тут как тут, будто на голое тело с мороза железную малицу на тебя натягивает.

Такой человек уж Аркашка, но Ундре и дня не может без него прожить. Ундре любит ещё заглянуть в журнал «Весёлые картинки». Там и метро, и автобусы увидишь. Аркашку родители возили по большим городам, он на всяких машинах досыта накатался, а Ундре ещё нигде не был. Кушеват ему сначала целым городом показался.

Если бы Аркашка знал, что этот журнал выписывает дедушка Валякси для себя, то, наверное, лопнул бы от смеха. Ему ведь не объяснишь, что дедушка чуть-чуть по буквам читает, а «Весёлые картинки» ему нравятся, там всё понятно. В районной газете он по слогам читает короткие заголовки, а длинные заметки сразу же пропускает и ворчит: «Очень много слов, столько и оленей никогда не бывает».