Месть пожирает звезды - Выставной Владислав Валерьевич. Страница 19
Инспекция труда и социальной занятости не спеша, прижимаясь к стенам, шла вдоль улицы, стволы оружия в крепких руках, казалось, двигались сами, словно принюхивались к каждой подворотне и двери.
Над пустынным городом продолжала катиться маршевая музыка и слова, исполненные сдержанного торжества и назидательности.
– …оставайтесь в своих домах и на местах работы, не создавайте излишних трудностей своим непониманием целей работы Инспекции и общественно-опасным поведением. Вы будете извещены о том, где и когда вам необходимо будет собраться для соответствующей регистрации…
Все двери и окна и без того уже были плотно закрыты, по улице пыльным ветром гоняло кучи какого-то мусора, обрывки бумаги, старых газет…
Один из солдат, с желтыми ефрейторскими вставками на плечах, пробурчал в переговорное устройство:
– Ага, попрятались!
Ветер, словно деятельный предатель, немного прибавил усердия, и оказавшаяся перед солдатами фанерная хлипкая дверь со скрипом раскрылась.
Один из бойцов заглянул в проем, включил фонарь, и поднял руку, подавая знаком всем остальным приказ остановиться.
– … если в городе есть лица, наделенные правами главы, пусть выйдут, держа в руках белые полотнища или бумагу, или, например, майку без рисунка, и пусть не спеша двигаются к центральной площади…Там их встретит представитель временной военной администрации, в должности Военного Инспектора, на его форме хорошо видны два отличительных знака желтого цвета, – вещал голос.
Солдат вгляделся в пыльную темноту подвала, и отрывисто произнес:
– Бенхо, проверь. Прикройте его…
Тихое, но триумфально шествие Инспекции труда и социальной занятости продолжалось. Через каждые десять метров солдаты прикрепляли на стены, кусками липучего вещества картонные плакатики – яркие и жизнерадостные, на которых изображен был улыбающийся человек в форме, пожимающий руки счастливой женщине. Рукопожатие происходило на фоне открытого фургона с надписью на борту «Директория – детям!».
Инспекция продолжала движение. В поступи солдат появилось больше уверенности, оружие несколько потупило свой взор. Ближе к середине цепи бойцов уверенно ступала рослая фигура, что отличалась от прочих, разве что тем, что двигалась налегке – не считая огромного автоматического пистолета, укрепленного на матово-черном бедре. К этому человеку подскочил один из солдат, коротко и неявно козырнув.
– Командор, здесь пусто, – доложил он, – Это тупик.
– Оталоре, продолжайте движение к центральной площади, – приказал тот, кого поименовали командором, – Если они не последние идиоты, там нас уже ждут.
– Надеюсь, что не самые последние…
Несокрушимую поступь Инспекции труда и социальной занятости внезапно остановило одно непредвиденное обстоятельство.
Ее путь перегородила красная ленточка, протянутая поперек дороги.
Солдаты огляделись. Остановившийся впереди сделал осторожный знак рукой, и позади него солдаты рассыпались, как фасоль по полу, преимущественно прижимаясь к шершавым стенам. Солдат тронул ленточку рукой в гофрированной перчатке.
На несколько секунд в воздухе повисла тягостная тишина, нарушаемая лишь далекими вскриками чаек.
Такая пауза не могла длиться долго. Из ближайшей подворотни вдруг выскочил невообразимо одетый человек, что со ржавой трубой наперевес, издавая устрашающий крик, понесся навстречу солдатам.
Приказа открывать огонь не было, и тишину нарушал только этот дикий неровный крик.
Человек размахнулся и швырнул под ноги солдатам тяжелый округлый предмет.
Солдаты моментально, как по команде разлетелись в сторону и вжались в пыльный асфальт.
Одиноко хлопнул единственный выстрел, и человек, как подкошенный рухнул на мостовую, прервав свой жуткий крик. Так он и замер – лицом вниз, в луже разбегающейся от головы крови. Только труба еще некоторое время дребезжала по разбитому асфальту, пока ее не остановила рифленая подошва тяжелого ботинка.
Граната покрутилась мгновенье на асфальте и была ловко отфутболена в ближайшую приоткрытую дверь. Взрыва не последовало. Один из солдат решительно пошел следом и вернулся с гранатой, демонстрируя ее над головой двумя пальцами в грубых перчатках.
– Из нее даже не удосужились выдернуть чеку, – сказал солдат. – Шалопаи какие-то…
Другой солдат, не опуская оружия, подобрался к убитому.
– Что это у него было?
– Ничего, просто труба. Думаю, водопроводная…
– Ты зачем тогда стрелял?!
– А откуда я знал?…
– Да кто это вообще такой?
– А граната?…
Вдруг одна из дверей в серой стене скрипуче отворилась, и солдаты увидели старика, – клочковатая седая борода, полинялый сюртук, слезящиеся глаза. Он тяжелой походкой подошел к солдату и взял у того из рук гранату. Солдат не сопротивлялся. Старик медленно перевернул пузатую «лимонку», и из ее ржавого нутра посыпался рыжий песок…
– Руки! – завопил солдат, будто внезапно выйдя из оцепенения, и сорвал с плеча автомат.
Лязгнуло с десяток затворов. Стволы уставились в спокойное, даже какое-то умиротворенное… и все же печальное лицо старика.
Тот медленно поднял дрожащие руки и произнес:
– Он был безобидным сумасшедшим. Зачем вы его убили? Он всегда здесь бегал и кричал. Он просто охранял эту дорогу. Вы ведь видели ленточку?
Центральная площадь города была некогда его гордостью. Здесь было средоточие истории Иерихона. Пусть недолгой, но насыщенной событиями, словно ароматное чили – приправами и острым перцем.
Вон, с боку, бывший губернаторский дворец. Вернее, то, что от него осталось, когда туда попал самонаводящийся снаряд. Откуда снаряду было знать, что никакого губернатора там давно уже не было, а был музей, которым горожане очень гордились. Ведь если в городе есть музей – значит, у города есть история. А теперь все вот так: ни музея, ни истории. Только воронка в центре, да источник какого-никакого дармового строительного материала….
С другого края – остатки городского сада. Откуда только ни завозили сюда редкие саженцы, сколько ни холили, ни поливали, ни ставили таблички с предупреждениями – чтобы спалить все это в печках в зябкие времена Первой Газовой войны.
Что уж говорить про фонтаны, которые отродясь никто не видел работающими.
Только постамент посреди площади напоминал о былой славе и величии города (конечно, в локальном понимании этого слова). Постамент был расколот когда-то болванкой, прошедшей мимо цели. Вторая болванка в цель-таки попала – вон она, стоит на перекрестке – древний сверхтяжелый танк прорыва эшелонированной обороны, такой же ржавый, как и все материальные свидетельства той недолгой войны. Из-за него пришлось надолго забыть о пользовании перекрестком. Оставалось только терпеливо ждать, пока его остов рассыплется в пыль, и его можно будет смести обыкновенной метлой…
А постамент был знатный! Кто только не стоял на нем в славную эпоху переворотов! А какие это были перевороты! Шекспир нервно покуривал бы от зависти, читая заголовки тогдашних газет! Какие интриги, какие страсти! А сопровождающие политическую жизнь карнавалы и фейерверки! А какая красивая форма была у офицеров – и как великолепно чеканили шаг солдаты… Это вам не суетливые перевороты последнего времени, когда фейерверки устраивали танки, а на резиденцию главы города сбрасывали кассетные бомбы…
А постамент пережил и это. И даже – предпоследнюю заварушку, поименованную каким-то умником Второй Газовой войной, и более поздние смутные времена… Он даже хранил на себе остатки некой значительной фигуры, имевшей честь быть установленной на столь почетном месте. У той, правда, не было уже головы, одной из ног, руки. Однако отчетливо угадывались, лихо распахнутая шинель и мундир под ней, аксельбанты, ряды наградных планок и обломок ладони, по-наполеоновски заложенной за отворот мундира…
Под постаментом, на высохшей клумбе, между двумя давным-давно погасшими прожекторами сидел тучный пожилой человек. Рядом с ним примостились женщина и еще один старик, а так же девочка, задумчиво ковырявшая в носу и слушавшая происходящий здесь тихий, но яростный спор.