Летние обманы - Шлинк Бернхард. Страница 29

Подошел мой сосед:

— Позавтракаем?

Мы отправились к буфету, взяли кофе и чай, круассаны и йогурты и уселись за столик.

— Вам удалось поспать?

Между нами начался вежливый диалог о том, как человеку спится в дороге, насколько удобны самолетные кресла и стулья в зале ожидания.

Когда объявили посадку, мы вместе направились к выходу. По переходам двигались люди, открылись лавки, а на табло и по радио сообщалось время прилета и отправки самолетов. Аэропорт проснулся.

При перелете из Рейкьявика во Франкфурт мы сидели на соседних местах. На этот раз мы мало разговаривали. Когда речь идет о моей жене, которая умерла, и о дочери, которая от меня ушла, я становлюсь немногословным. Зная, что жена, наверное, была бы жива и дочь оставалась бы со мною, если бы я обеим сумел дать больше того, что я им дал, — как такое расскажешь? Возможно ведь, я ошибаюсь и напрасно виню себя.

Я ждал, что он снова попросит у меня паспорт. Вообще-то, я не люблю, когда посторонние люди втягивают меня в свои личные проблемы. С меня хватает решать проблемы транспортные. Они требуют от меня полной отдачи, и дело того стоит; если бы они были решены, на свете стало бы легче жить. Я горжусь тем, что разработал решение транспортной проблемы для Мехико, благодаря которому вечные пробки там рассасывались, транспортные потоки приходили в движение и задыхающийся город снова мог свободно вздохнуть. Во всяком случае, все было бы так, если бы политики как следует реализовали предложенный план.

Но мой сосед уже не был для меня посторонним. Я сидел рядом с ним в темноте, распил с ним бутылку пино нуар, выслушал его повесть, видел его оживленным, взволнованным и расстроенным, пожимал ему руку и трогал его за плечо. Я был готов дать ему свой паспорт.

Но он больше не напоминал о своей просьбе, а я не привык навязываться. Мы сидели на верхней палубе в последнем ряду, и, когда во Франкфурте самолет подрулил к месту высадки пассажиров, мы с ним первыми оказались на нижней палубе у выхода. Когда зажегся сигнал, что дверь открывается, он обнял меня. Вообще-то, я не любитель нынешней культуры обнимания и обмена поцелуями. Но в ответ я тоже обнял его: два человека, два странника в ночи, встретились, поговорили, дав друг другу не все, что могли бы дать, однако сблизились. Возможно, я обнимался с особенной сердечностью, будучи слегка под хмельком от выпитого шампанского.

Затем дверь отворилась, и мой сосед подхватил чемодан и, хотя тот был с колесиками, зашагал прочь, держа его на весу. В здании аэропорта я его больше не видел. Не увидел я его и на паспортном контроле. Он растворился.

Растворился и мой паспорт. Когда на паспортном контроле я полез за бумажником, его не оказалось на месте. Я даже не стал его искать; мой бумажник всегда лежит в левом внутреннем кармане, и раз его там нет, значит, его нет вообще. Я помню, где лежат мои вещи.

Во время полета моя куртка, так же как и его, находилась на хранении у стюардессы. В какой-то момент мой сосед, вероятно, попросил у стюардессы свою куртку, но назвал номер моего места и, получив мою, вынул из нее бумажник. Он боялся, что иначе я ему откажу, и решил не рисковать.

Полицейские были доброжелательны и вошли в мое положение. Я сказал, что предъявлял паспорт в Нью-Йорке и с тех пор больше его не вынимал, что не имею ни малейшего представления, где я мог потерять или где у меня могли вытащить паспорт. Один из полицейских проводил меня снова к самолету, из которого еще продолжали выходить пассажиры, и я безрезультатно поискал свой бумажник возле сиденья, на багажных полках и в гардеробе в служебном помещении стюардесс. Затем меня проводили на пост. К счастью, моя фотография есть на веб-странице университета, а в деканате оказался на месте работник администрации, там подтвердили, что я действительно тот, за кого себя выдаю.

Я взял такси. Уже въехав в Дармштадт, но еще не доехав до дому, я спохватился, что у меня при себе нет других денег, кроме мелочи, которая осталась в кармане, а ее никак не хватит, чтобы расплатиться за такую большую поездку. Я сообщил об этом водителю и добавил, что дома у меня найдется столько денег, сколько понадобится. Но он мне не поверил, взял то, что у меня было, и под ругань и причитания высадил меня посреди улицы.

Было довольно жарко, но не душно. После ночи и утра, проведенных в самолетах и залах ожидания, воздух показался мне живительно свежим, хотя это и был дармштадтский городской воздух, пропахший под светофорами бензином, а перед турецкой закусочной — горелым жиром. С каждым шагом настроение у меня поднималось; я был окрылен, потому что чувствовал себя молодцом. В чем я был молодец, я и сам не мог объяснить. Но это не имело значения.

Никто и не спрашивал меня про то, чего я не мог объяснить. Другое дело, если бы дома меня ждала жена или я знал бы, что вечером мне позвонит дочь, поздравит с приездом и спросит, как прошла поездка.

Еще не было двенадцати, а я уже вернулся домой. При моем маленьком домике есть садик. Я разложил шезлонг и улегся отдыхать. Один раз я встал и сходил за бутылкой вина и стаканом. Я попивал вино, засыпал, просыпался, и все еще во мне жило приятное чувство, что я поступил как молодец. Я представлял себе, как мой сосед проходит с моим паспортом через паспортный контроль, как он звонит в дверь матери, она его обнимает и он пьет у нее чай, как он беседует со своим защитником и отправляется к судье.

На другое утро моя жизнь пошла дальше своим ходом. В последние недели семестра всегда набирается особенно много дел; в придачу к лекциям, семинарам и заседаниям начинаются еще и экзамены, к тому же я наверстывал то, что пришлось пропустить из-за конференции в Нью-Йорке. Мне было не до того, чтобы вспоминать моего соседа и его историю. Да, он был интересный тип, и его история тоже была интересной. Но все это было делом одной ночи, значительно сократившейся из-за шести часов перелета с запада на восток, затем снова немного удлинившейся из-за остановки в Рейкьявике, но в целом все-таки короткой.

Через неделю по почте пришел мой бумажник. Я не удивился, так как полагался на своего соседа. Однако все же почувствовал облегчение; без еврочековой карты и кредитных карточек я испытывал некоторые неудобства.

Записку, оставленную моим соседом в левом внутреннем кармане моей куртки, я обнаружил только спустя несколько недель: «Был бы рад не брать вашего бумажника. Вы были чудесным попутчиком. Но мне нужен ваш бумажник, а для вас было бы лишней проблемой решать, как быть с моей просьбой — выполнить ее или отказать. Не хотите ли навестить меня в тюрьме?»

К тому времени в газетах уже было напечатано о том, что он добровольно сдался властям и что скоро возобновится процесс. В репортажах о ходе процесса упоминалась и дама, которая будто бы видела, что мой сосед не только толкал, но и выпихивал свою подругу через перила. В суде она не выступала; за несколько дней до того, как мой сосед сдался властям, она вдруг исчезла. На суде зачитали ее заявление в полицию. Я-то думал, что запротоколированные в полиции по всем правилам показания более опасны для обвиняемого, чем показания, сделанные в суде, которые защитник может разнести в пух и прах. Оказывается, все обстоит как раз наоборот. Разделаться со свидетелем или свидетельницей в суде гораздо труднее, чем обвинить полицейского в том, что он не задал того или иного вопроса, а потому представленные им запротоколированные показания носят односторонний характер и не имеют доказательной силы.

Женщина исчезла за несколько дней до того, как мой сосед добровольно сдался. Мне это как-то не понравилось. Неужели он… Нет, этого я не мог себе представить. Возможно столько разных причин, почему исчезает пожилой человек. Он может во время загородной прогулки слишком близко подойти к краю обрыва и упасть в пропасть, может заблудиться и свалиться от усталости, уехать на отдых — и там с ним случился инфаркт, могут пройти месяцы и годы, прежде чем пропавшего отыщут. Такое постоянно случается.