Другой жизни не будет - Нуровская Мария. Страница 6

Но через какие-нибудь полчаса вижу: от далеких городских огней отрывается один и движется в мою сторону. „Виллис“ тормозит, а шофер говорит, что Стефан его прислал, а сам должен был при мамаше остаться.

И была свадьба в городе, и венчание у моей тетки под Белостоком, которая у ксендза по хозяйству помогает. Одна свеча при алтаре горела, чтобы не привлекать внимания людей. Тени сновали по стенам и меняли наши лица, так что мы все выглядели, как в аквариуме с водорослями. Стоит такой в кабинете у Стефана, и когда нет света, то там все сонно передвигается.

У Стефана круги под глазами, я его даже немного бояться стала. Сама тоже не лучшим образом выглядела. Зато потом в усадьбе ксендза так светло-светлешенько было, что весь страх из сердца улетучился, и я подумала: все, что мы загадаем, должно исполниться.

Потом Стефан упился и сказал ксендзу: дескать, хотя сам еще мальчишкой прислуживал во время мессы, святош не терпит. Ксендз обиделся и вышел из дома на крыльцо. Но тетя Алина обладала таким даром, что даже закоренелых врагов могла помирить. Стефан как-то намекнул, мол, даже медного гроша не поставит под то, что они с ксендзом не спят под одним одеялом. Я только головой покачала на его глупости.

А теперь у нас такая квартира, что только ходить и любоваться. Две комнаты с прихожей со стеклянными дверями посредине, еще один коридор с комнатой и кухня с помещением для прислуги. Даже кладовка отдельно. И огромные высокие окна в белых рамах. На полу мозаика из дубового паркета. Первые недели я ходила на цыпочках и оглядывалась, аж страшно от такой красоты было, как будто настоящая хозяйка этого дома должна меня поймать и за волосы из такого дворца вытащить. Тут раньше врач жил с семьей. Поляк, а войну не пережил. Семью выселили, потому что сын был во что-то замешан. Конечно, неприятно на чьем-то несчастье счастье строить. Я даже намекнула Стефану, может, взять другое жилье, оставшееся после немцев. Но он так на меня набросился, дескать, мне ничем не угодишь. А речь не о том, что сама квартира мне не нравится, а что людей отсюда выбросили. Стефан и слушать ничего не хочет, а у меня такой страх, как бы пан Бог нас за это не покарал.

Однажды Стефан чуть меня из дома не выгнал, таким злым я его никогда еще не видела. Чистила я как-то картошку на обед, а тут звонок в дверь. Пошла открывать, а на пороге женщина стоит — вся в черном, только седые волосы из-под платка выглядывают. Я настолько испугалась, словно это был плохой знак перед родами, что в первую минуту даже дверь перед ней закрыть хотела. А женщина вдруг на колени да как припадет к моей руке. Я даже отступить не успела. Слезы у нее по худому лицу льются, и она говорит: умоляю, помоги мне. Сын единственный, что остался: семнадцать лет, гранату у него нашли, за это угрожает ему смерть. Заступись за него, ведь скоро сама будешь матерью. Я ее с пола подняла, в комнату проводила, дала каких-то капелек. Женщина все мне про сына рассказала, что он такой способный, стихи пишет. Листочки из сумки вынула, читает, а слезы на бумагу капают.

Я от всего этого тоже носом начала хлюпать. У меня и так обычно глаза на мокром месте, а сейчас, когда беременна, особенно. В это время Стефан входит. Вежливо так с ней разговаривает, но настолько холодным тоном, что у меня аж мороз по спине пошел. Объяснил ей, что от него это не зависит, пусть обратится в другое место. А она отвечает, что уже везде была. Тут я словечко вставила, дескать, ты же знаешь в городе такого-то и такого-то. Он посмотрел на меня, как на чужую, а потом пальто принес той женщине и до двери проводил. Возвращается и говорит: ты что, корова глупая, хочешь мне карьеру испортить, если еще раз такое сделаешь — с лестницы спущу. И это я услышала от моего Стефана. Неделю между нами стена глухая была, ни слова друг другу. А потом та ночь настала, нужно было в больницу ехать. Стефан меня отвез, у нас к тому времени уже своя машина была. По дороге мы тоже ни о чем не разговаривали. Но, когда я за санитаркой пошла, за руку меня ухватил, поцеловал и говорит: дай мне сына.

И родился такой хорошенький и такой маленький, что мне даже страшно было, смогу ли я его для этого мира вырастить, уберечь от невзгод. Тут же рядом на койке жена коменданта лежала. Мы с ней еще не очень хорошо знали друг друга. Роды нас сблизили. Красивая была женщина: глаза черные, огромные, волосы, как смолой намазаны, темные и прямые, по подушке разметались вокруг лица белого. Третью девочку рожала и, наверное, на этом не остановится, потому что ее Владек наследника ждет. Посоветовала мне, как молоко сцеживать, чтобы затвердений в груди не было. Так мы между собой поговорили, потому что другие женщины как-то от нее подальше держались. У нее тоже жизнь не легкая. Однажды ночью прибежала, лицо еще белее, чем обычно. Ночная рубашка на плечах вся порвана, кожа поцарапана, как будто сквозь колючую проволоку лезла. Комендант на нее с ножом, что домой пришла поздно. Где была, мол, и с кем. А женщина — сама невинность. Но разве ее ненормальному докажешь. Следом прилетел, где эта курва, кричит. Стефан начал его успокаивать, а он на него накинулся, видать, ты свою любовницу защищаешь».

С чего это все в действительности началось? Однажды перед началом войны он находился на конспиративном собрании. Это была квартира дяди Зигмунда, брата матери. В тот день загребли всех, в том числе и его. В какой-то момент на лестнице раздались топот кованых ботинок и стук прикладами в дверь. Один из полицейских грубо обращался с девушкой, и он встал на ее защиту, за что был жестоко избит. Просидел пару месяцев, но это открыло ему дорогу. В двадцать четыре года стать воеводой — это такой успех, в голове не укладывается. Ему нельзя было поддаваться слабости.

Ответственность. Что под этим подразумевается? Бояться ответственности — не бояться. Подумать только, какой магической силой обладают эти два понятия. Значит ли это, что он всегда должен жить в страхе? А если бы не боялся ответственности, то поступал бы иначе? Может, и мог бы тогда защитить этих двух ребят. В конце концов, дело-то было пустячное — старая ржавая граната. И речи не могло быть о нелегальной организации — всего лишь озорство сопляков. Все это знали: и тайные агенты, которые выдумали предмет преступления, прокурор, препарирующий акт обвинения, ну и судейский состав, приговоривший этих детей к смерти. И, быть может, он тоже, но это под вопросом.

Полез за сигаретой.

Как-то в начале пятьдесят первого поехал в Варшаву проведать дядю, который находился в клинике. Застал того сильно изменившимся, с опухшим лицом. В глазах его заметил новое выражение: к уверенности, что жизнь посвящена правому делу, добавилось нечто, похожее на усталость.

— Как считаешь, Зигмунд, — оглядываясь по сторонам, спросил он, — не ошиблись ли мы в выборе пути?

— Может быть, — ответил тот после долгого молчания.

— Ну и что же дальше?

— Останавливаться нельзя. Перед нами дальняя дорога, выровняется.

Это был единственный такой разговор, он никогда уже больше к нему не возвращался. Не было случая.

Дело этих сопляков. Зачем Ванда все это записала и опустила столько подробностей из их жизни?.. Может, сработала женская интуиция. Или почувствовала, что с той истории начался процесс его падения вниз. Хотя он получал новые знаки почета и уважения, почва из-под ног стала уплывать. И, пытаясь приглушить все это, начал пить. Докатился до того, что должен был принять определенную порцию спиртного, чтобы заснуть. Знали ли его давние товарищи, с которыми он не смог идти в ногу, почему так случилось? Говоря между собой, что Гнадецки стал перебирать, задумывались ли они хоть на минуту, как до этого дошло?..

«Жаль мне было покидать наше первое гнездо, где все мною тут выпестовано. Каждый предмет взвешивала в руке, словно разновес на весах нашего счастья. Ведь мы были счастливы. Стефан к сыну мне не давал прикасаться, даже пеленки стирал, ночью к нему вставал, пылинки сдувал, такие слова находил для нашего ребеночка, редко какой отец их знал. Можно сказать, второй матерью был для него, даже чувствовал все больше. Я ведь такая — все в сердце прячу. Иногда эмоции только слезами выйдут.