Нигилэстет - Калич Ричард. Страница 10

Я скажу вам кое-что. Маленький секрет, который я открыл с тех пор, когда впервые встретился в Виллидж с тем актером. Я скажу вам, когда мы не мертвые. Когда мы оживаем. Убийца знает. Тот, который разделался с вашим сочинителем музыки. Он знает. Вот почему он убил его. В тот момент, когда он увидел его лежащим на земле бесформенной кучей… он знает. Спросите его. Он вам скажет Мы обладаем только тем, что мертво. Только когда это мертво, мы можем это контролировать. Завоевать. Сделать своей собственностью. А не тогда, когда оно быстротечно, свободно. Когда оно может прийти и уйти. Только когда что-то достигнет своей последней стадии; когда мы превращаем это в вещь, в объект, в подобие плоти, это всецело наше. Вот когда Бог знает, что он Бог. Не тогда, когда он создает мир, а когда разрушает его. Изничтожает его. Когда он говорит нам, что мы должны умереть. Когда он дает нам понять это. Вот почему он убивает нас в конце. Он становится бессмертным, когда мы умираем. Он живет вечно, только когда мы перестаем быть. Если бы от меня зависело, я бы уничтожил всех артистов в мире. Всех верующих. Я говорю вам, что я рад. Рад, что сказал вам… Рад…

Я умудрился либо потерять, либо куда-то засунуть (что мне несвойственно) подробные записи, сделанные мной по поводу различных игр, которые в последнее время я проводил с Бродски. Вряд ли стоит пытаться восстановить их здесь, достаточно сказать, что они прошли чрезвычайно успешно.

Бродски прогрессирует – если можно так выразиться, – идет вперед семимильными шагами.

Малыш становится ох каким смелым. У него мания величия. Он думает, что может встать на ноги без моей поддержки. Хорошо. Пусть так думает. Когда ему придет время падать, склон будет очень крутым. И он УПАДЕТ.

Все идет как по маслу. Вопреки всем ожиданиям, прогресс налицо. Мне нужно немножко приостановиться. Я не хочу избаловать Бродски. Нет, неверно. Не хочу избаловать себя.

Я спросил себя: если бы у меня не было рук и ног и весь мой мир был не больше самого маленького матраца с больничной детской кроватки, что бы я хотел больше всего в этом мире?

Ответ: я знаю ответ.

Все признаки указывают на это. Бродски готов к следующей стадии. Раньше, если я немного опаздывал или не приходил в полдень к ланчу, он становился раздражительным и не прикасался к еде. Теперь, даже если я прихожу к нему вовремя, его аппетит не становился лучше. Я могу вспомнить, когда он стал следить взглядом за каждым моим движением. Когда я очутился в центре его внимания. Но не надолго. Сегодня днем, когда я появился, он едва поднял глаза. Но это не значит, что его равнодушие вызвано антипатией. Hex Совсем наоборот. Скорее это доказывает, что я стал для него членом семьи. Точно так же не замечают предмет обстановки. Это истинный знак любви и доверия, я уверен. Конечно, такое изменение в его отношении ко мне произошло не сразу, наоборот – постепенно, через довольно длительное время. Естественно, мне нужно что-то предпринять.

Он не должен глубоко погрузиться в мою игру как с ним это однажды случилось. Стоило мне сравнить его ранние результаты (которые я, конечно, сохранил) с последними данными, и я понял, что его средний результат по времени разглядывания его любимой картины «Крик» Мунка значительно уменьшился. Раньше он мог часами не отводить от нее взгляда, однажды даже полностью погрузился в созерцание в течение трех с половиной часов. Теперь же лучшим результатом, на который он был способен, – и это несмотря на мои манипуляции с контрастным светом и тенью, – какие-то десять минут. Дальше – больше. Он уже не хныкал и не мяукал, если я уносил картину или плохо ее освещал, или даже если я специально делал и то и другое. А ведь это все, что он привык видеть в своем ограниченном четырьмя стенами пространстве (если так можно выразиться). Эта перемена в нем, как хороший барометр, показывает, что он перерос первую стадию и готов ко второй.

Конечно, как я и говорил, ни одно из этих изменений не произошло само по себе. К ним нужно было приложить направляющую руку. Но мои пальцы всегда были длинными и ловкими; «музыкальные пальцы», как называла их мама. Так что в период, занявший несколько недель, я не демонстрировал моего истинного таланта создателя игр, достойных его внимания. Лишь бледная имитация того, что было раньше, никакой оригинальности и силы, – и что самое печальное, все одно и то же, без конца повторяемое. Нужно отдать должное необычайно сильной потребности Бродски в прекрасном, без которой его интерес давно бы угас.

Я помогал ему достичь второй стадии и другими способами. Например, я подпирал его головку и туловище подушкой, давая ему возможность сидеть у окна часами и обозревать прекрасный вид из окна. Даже в мое отсутствие он мог сохранять эту позу, что обычно и делал. И однажды, когда Мать пошла в магазин, я даже отнес его на плоскую крышу, откуда он смог увидеть великолепную панораму города. Если что-то и может вдохновить человека на то, чтобы расправить крылья, – я всегда был в этом убежден, – так это красивый вид. Взглянув на лицо Бродски, я убедился в том, что был прав. Если он и не готов был еще лететь, рискну предположить, что он расправил крылья. Или по крайней мере свои обрубки.

А это как раз то, что я хочу. Вторая стадия. Расправить крылья Бродски. Подготовить его к полету. Он не должен больше довольствоваться или ограничиваться четырьмя стенами своего дома. Ему нужно дать достичь тех эстетических высот, которые он может достичь. Чтобы добиться этого, я должен вывести его в мир. Он должен увидеть мир. Только тогда он будет способен вырасти соразмерно своим возможностям. Именно к этому я должен подготовить Бродски. Чтобы он мечтал о мире. Хотел его видеть, касаться его, чувствовать. Да: мир для Бродски будет в фокусе, но линзу установлю я.

Проклятье! Ничто не дается легко! Ничто не происходит так, как ты ожидаешь. Только я дал волю праздным мыслям о том, что Бродски делает успехи, и что же? Возникла самая настоящая проблема. Миссис Ривера возражает против того, чтобы я выносил ее сына за пределы квартиры. О, я ожидал каких-нибудь обычных аргументов, с незапамятных времен высказываемых матерями, пытающимися защитить своих детей. В таком случае это было бы вполне объяснимо. Мир в наши дни обезумел. В каждом переулке, в каждой подворотне вас подстерегает опасность. На людей в метро набрасываются незнакомцы. Но она оказалась более непреклонной, чем я мог вообразить. Нужно было слышать ее слова и видеть ее лицо, чтобы понять, какой нелегкой задачей будет ее уговорить.

– Мистер Хаберман, – говорила она, – именно этого я не могу позволить. Всего раз я допустила, чтобы он оказался на улице, и больше это не повторится.

– То есть он был на улице всего один раз за всю свою жизнь, мамаша? Именно это вы хотите сказать?

– Всего один раз, мистер Хаберман, и я никогда не прощу себе, что так случилось. Это было в тот день, когда я должна была пойти к врачу из-за моего артрита и вынуждена была оставить его с моей подругой. Откуда я могла знать, что она возьмет его на улицу? Я строго-настрого проинструктировала ее, что она должна делать. Мистер Хаберман, он что-то увидел в тот день. Что-то с ним в тот день произошло. Я не знаю что, но я поклялась, что никогда не позволю, чтобы он снова оказался на улице.

– Когда? Где? – спросил я, уже зная ответ:

– Это было у памятника «Мэну», мистер Хаберман, осенью. Дело не в детях, которые могли его раздражать, и не в пристальных взглядах прохожих. Подруга уверяла меня, что вовсе не это. Что-то намного хуже… – Она остановилась. – Только никто не знает что.

– Никто, мамаша? – спросил я с нарочитой недоверчивостью.

– Никто, мистер Хаберман, – ответила она, покачав головой, чтобы подчеркнуть свои слова. – Целую неделю он не притрагивался к еде. Он просто лежал как труп. Не плакал, ни звука не издавал. Бедное дитя. Тогда я отвезла его в больницу. И когда его выписали, социальный работник отослал нас в ваше учреждение. Вот как мы познакомились с вами. Вы помните?