Любовный недуг - Мастретта Анхелес. Страница 23

А Даниэль и Эмилия открыли балкон, выходивший на улицу, и, облокотившись на перила, смотрели на закат. Вулканы рассекали небо темно-синими громадами своих тел, безразличные ко всему на свете.

– Ты скучаешь? – спросила его Эмилия.

– Когда могу, – ответил Даниэль.

Не выказывая своей обиды, Эмилия спросила, как он живет. Она прекрасно знала, что Даниэль мог жить и без нее, и без вулканов, как он уже давно, с детства, мог жить без своего дома, привычного вида из окна, своих игр. Она долго слушала, как он рассказывает о выборах. Он был одержим ими, а Эмилия очень рано поняла, что Даниэль, как и любой мужчина, должен сначала выговориться, выплеснуть все свои сиюминутные важные идеи и надо его выслушать, если хочешь, чтобы он потом сказал главное. Поэтому она терпеливо слушала его объяснения: почему он уверен в провале выборов и что совсем не нужно было ждать июля, чтобы убедиться в этом. Он сказал, что правы радикалы, но он лично будет с Мадеро, пока это не выходит за рамки благоразумия, и что ее он любит больше, чем демократию, хотя жизнь не подтверждает эти его слова. Потом, обняв ее за плечи, как в детстве, Даниэль позвал ее отправиться с ним в квартал Сантьяго. И они пустились вниз по лестнице, считая ступеньки в ритме старой песенки.

– От них шуму больше, чем от революции, – заметила Хосефа, поливавшая цветы во дворике. Проходя мимо, Даниэль поцеловал ее и предупредил, что они вернутся к обеду. Хосефа кивнула и, обращаясь к дочери, спросила, куда это она собралась идти, ведь Сантьяго – очень опасный квартал, и туда, да еще с Даниэлем, который и сам нуждается в защите, ее никто даже не думал отпускать.

Эмилия уже хотела было возмутиться, но этого не понадобилось. Как всегда, когда в ней нуждались, появилась Милагрос и поспешила ей на помощь. Она пришла гордая, после того как прогулялась по улицам и полюбовалась на свою работу, и возразила Хосефе, что это совсем не опасно, что Диего уже разрешил Эмилии отлучиться из аптеки и что они вернутся так быстро, что Хосефа и глазом моргнуть не успеет. Сыпя словами без умолку, она все подталкивала ребят к двери. Когда они уже были на пороге, до нее донесся голос сестры, которая так и не успела вставить ни одного слова в ее скороговорку.

– Милагрос, – сказала она. – Я моргнула уже два раза.

Город, а особенно квартал Сантьяго, где Мадеро должен был выступать через два дня, наводнили полицейские со всего штата, которые, хотя и имели приказ не привлекать к себе внимания, пока Мадеро не уедет вместе со своей свитой и группой журналистов, сопровождавшей его, не переставали работать, замечая все, что казалось им сколько-нибудь странным. И такими странными выглядели Даниэль, Эмилия и Милагрос, трое хорошо одетых людей в квартале Сантьяго, где ютились земляные хижины и дома из необожженного кирпича, грязь и отчаяние самых бедных горожан.

Полицейские обратили на них внимание, как только они появились на маленькой площади перед церковью, потому что ватага ребятишек выбежала им навстречу. Оказалось, что Милагрос постоянно тут бывала. Даниэль и Эмилия удивились, когда дети окружили ее, называя по-свойски тетей. Один из ребятишек повис на ее юбке и спросил, что она им принесла. Милагрос сказала, что привела своих племянников. Тогда полураздетая чумазая девочка спросила, что она принесла еще.

Эмилия держала сумку с хлебом, а Даниэль – еще одну, очень тяжелую, откуда стали вдруг появляться самые разные вещи. Милагрос опустилась на корточки, чтобы не очень возвышаться над своими собеседниками, и стала раздавать им все, что у нее было, начиная от карамелек и апельсинов и кончая лекарствами и советами. Ее крестница смотрела на нее со смесью восхищения и ужаса. Эмилия считала себя неспособной подойти к беднякам так же естественно и просто, как ее тетушка. Ей хотелось закричать, когда до нее дотронулся мальчик, все тело которого было покрыто прыщами, и ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы не убежать оттуда, вне себя от пронзительной боли и страха, прежде ей неведомых. И не то чтобы в городе не было бедняков, просящих милостыню по углам и на паперти, и даже не то чтобы Эмилия не научилась, как и все в ее мире, жить с мыслью об их существовании, не страдая, все дело было в том, что, увидев их впервые на их территории, вдали от улиц и зданий, где они были чужими, Эмилия испытала стыд и чувство вины. Два чувства, которые она до этого не имела несчастья испытать.

Она хотела броситься бежать обратно к себе домой, в сияющий светом центр города, она хотела закрыть глаза и перестать дышать, хотела оказаться далеко от этого пыльного, приземистого пейзажа, от голосов, от просьб, от резкого запаха этих детей, но Даниэль и тетя даже не заметили ее состояния: они раздавали то, что принесли с собой, и разговаривали будто у себя дома, в гостиной, у камина.

Непонятно как у Эмилии оказался в руках мешок с хлебом, на дне которого, как ей показалось, лежала куча листовок, из тех, что Милагрос расклеивала ночью на центральных улицах.

– Раздаем всем! Раздаем всем! – говорил Даниэль детям, а они разбегались с небольшими пакетами с хлебом в руках.

До этой минуты полицейские, наблюдавшие из дверей пулькерии, [25]ничего не предпринимали. Но когда закончился хлеб и остался только мешок, из которого, как голуби, вылетали листовки, призывавшие выйти на митинг в понедельник, полицейские позабыли о снисходительности, поскольку это перестало напоминать игры в благотворительность, и вышли из своего укрытия, чтобы арестовать нарушителей порядка.

– Бросай все и беги! – крикнул Даниэль Эмилии, которая наконец-то начала осваиваться и болтала с мальчиком, который гладил ее густые душистые волосы.

Ему было лет десять. Услышав Даниэля, он подпрыгнул, как белка, и велел девушке бежать за ним. Он привел их к одному из домов, показавшихся Эмилии похожими как две капли воды. Она даже подумала, что, заблудившись, никогда бы не нашла выход из этого лабиринта. Но думала она так, только пока они не побежали из дома в дом, пролезая в окна и пробираясь меж фальшивыми стенами из циновок, но так ни разу и не оказались на улице.

Они перебегали из норы в нору, где было только кое-что из мебели и маленькие печки. Полы были везде земляными, а с потолка иногда свисали колыбель или веревка. Они натыкались то на детей, то на индюков, то на невозмутимых стариков, то на женщин, хлопочущих по хозяйству, но не останавливались ни на секунду, пока Милагрос не исчезла за кучей дров, а Даниэль не потянул Эмилию за рукав ко входу в темаскаль. [26]

Они вползли туда через узкое отверстие, служившее входом, которое мальчик тут же закрыл циновкой, и оказались в круглом пространстве, слишком низком, чтобы стоять в полный рост. Эмилия ни разу не видела таких ванных комнат, хотя отец рассказывал ей, что до испанского завоевания сильные мира сего уединялись в этой жаркой темноте, чтобы подумать и одновременно отдохнуть. Прямо напротив входного отверстия располагалась печка. На ней лежали раскаленные камни, на которые плещут воду с ароматными травами, чтобы пар заполнил круглую комнатку.

– Раздевайся, – сказал ей Даниэль, расстегивая рубашку, и прошептал, что если их застанут одетыми, то ему конец.

Эмилия не стала противиться, потому что его слова повергли ее в настоящую панику. Она сняла с себя все верхние и нижние юбки, которые обычно носили женщины в то время. Когда на ней остались только лиф и кружевные панталоны, Даниэль попросил ее поспешить, а сам взял ведро с водой, чтобы вылить на красные от жара камни. Горячий пар заполнил все пространство. Эмилия хотела что-то сказать, но Даниэль приложил палец к ее губам, чтобы она молчала. Снаружи слышался топот ног полицейских, доносились их голоса с вопросительными интонациями и голос мальчика, что-то уклончиво отвечающий.

Эмилия распустила косу, уложенную вокруг головы, и водопад темных кудрей накрыл ее спину.