Любовный недуг - Мастретта Анхелес. Страница 25

Эмилия, стиснув зубы, с улыбкой, приклеенной к губам, чувствовала, что мир уходит у нее из-под ног, будто она тоже перепрыгивала с лошади на лошадь. Когда эта миниатюрная гимнастка в белом с золотом отбросила трость, танцевавшую в ее руках, упала на гриву одной из лошадей, выгнувшей шею ей навстречу, и стала гладить ее и шептать ей что-то на ухо, Милагрос Вейтиа положила руку на плечи своей племянницы и пообещала ей:

– Нам его вернут в целости и сохранности.

– За что Даниэля преследуют?

– За то, что он еще жив и хочет быть свободным, – сказала Милагрос, поднимая со стула свое стройное тело, одетое в белую индейскую рубашку, на которую ниспадали три серебряных ожерелья с кораллами.

– Я тоже хочу быть свободной, но никто меня не преследует.

– Скоро начнут, – сказала ей Милагрос.

Поэт Риваденейра ждал их у выхода на своем маленьком темно-зеленом «олдсмобиле» 1904 года выпуска, где вместо руля был механизм, который он вполне обоснованно называл заводной рукояткой. Нос автомобиля закруглялся, как концы санок. К 1910 году это авто уже не было последним словом техники, существовали и более дорогие, и более современные, но все же изящная машина радовала Милагрос Вейтиа. Она с каждым разом демонстрировала все большее мастерство вождения, гоняя на таких «сумасшедших» скоростях, как тридцать километров в час.

Риваденейра знал, как далеко зашла Милагрос в своих антиправительственных играх. Он сначала просто помогал ей, но в конце концов оказался замешанным во все это. Однако, будучи помещиком и вдобавок рассудительным человеком, работал в тылу. Но на этот раз Милагрос подумала, что лучше ему поехать с ними в тюрьму. Человек с его репутацией и таким автомобилем сможет надавить на тюремщиков, которых нужна было подкупить, пока на улице еще темно.

Милагрос сообщили, что в Даниэле пока не опознали того энергичного юношу, который является одним из наиболее активных соратников Мадеро. Когда его задержали за распространение листовок, он отвечал полицейским по-английски, говорил, что не понимает по-испански ни слова, и изображал из себя не только гринго, но еще и полного идиота. Об этом он заранее договорился с Милагрос и членами своего антиперевыборного клуба. Если придется искать его в тюрьме, пусть ищут под именем Джо Элдриджа, а он будет придерживаться этой легенды, даже если ему раскроят голову или утопят.

Исправительное учреждение занимало огромную территорию, окруженную толстыми высокими стенами, на каждой из которых имелась наблюдательная вышка. Здание вдруг возникло из ночи, словно какое-то чудовище, до дрожи напугав Эмилию.

– Здесь его держат? – спросила она.

– Я на это надеюсь, – сказала Милагрос.

– Да, именно здесь он должен быть, – подтвердил тихонько Риваденейра. – Ты предупредила его отца?

– Конечно же нет, – сказала Милагрос. – Бедняга доктор, у него своих забот хватает. Если он узнает, что сын в тюрьме, то прибежит на выручку и его самого тут же посадят.

– А как мы сможем освободить его?

Милагрос объяснила, что кое-кто из тюремщиков берет деньги за то, что якобы по глупости отпускает рядовых заключенных.

– Это они с голодухи. Я знаю об этом от одного парня, который работает там врачом. Их всегда четверо, тех, кто нам помогает. Один из них – начальник сегодняшней ночной смены. Он-то и передаст нам «гринго». Который час, Риваденейра? – спросила Милагрос.

– Пять минут двенадцатого. Уже пора постучаться, – сказал Риваденейра. Он был одет с изяществом француза в один из тех костюмов, которые шьет очень взыскательный портной с улицы Алькальсерия в столице. Он носил рубашки «Леви-и-Мартин» с вышитой монограммой на груди.

Милагрос подтрунивала над этой его манерой одеваться каждый раз, когда жизнь вынуждала ее позволить нечто большее, чем скупые ласки, по отношению к этому мужчине, в жизни которого никогда не было чувства более сильного и безнадежного, чем любовь к ней. Этим вечером поэт был в новой шляпе, недавно купленной в одном из магазинов Портал-де-Меркадерес, знаменитом еще с 1860 года. Эмилия подумала, что его можно было только пожалеть: элегантно одетый, он сидел зажатый между ней и Милагрос, даже не намекнув, что хотел бы сам держать в руках управляющую рукоятку. Однако, когда поэт вышел из машины, оказалось, что его наряд нисколько не помялся и выглядит весьма аристократично. Милагрос оглядела его с улыбкой и не без основания отметила, что подобная изысканность в одежде очень поможет в предстоявшей им работе.

К счастью, Эмилия тоже была одета, как куколка из модного журнала, в противовес Милагрос, которая в своей белой рубашке имела вид довольно сомнительный.

В огромных воротах тюрьмы имелась маленькая дверца, куда они вошли один за другим. Они попросили вызвать начальника смены. Врач уже поговорил с ним, и тот знал, о чем идет речь, он даже назначил уже цену за свои услуги, но все равно заставил их ждать, чтобы подчеркнуть тем самым, что он очень важная персона.

Наконец он появился, со всеми манерно поздоровался и получил конверт от Риваденейры, который, ввиду отсутствия навыка, покраснел от стыда как рак. Тюремщик предложил Эмилии пройти с ним за огромную решетку, делившую вестибюль на две части, в огромную тюремную камеру, куда запихнули всех арестованных за день.

Здесь не нашли времени, чтобы переписать их имена. Их просто бросили сюда до следующего утра или до следующей недели. Многие отсиживали целый месяц, прежде чем их имена заносились в приемный список, а затем исчезали. И напрасно их жены день за днем спрашивали о них у дежурных. Заключенные не были зарегистрированы. А может быть, никогда и не будут.

Милагрос, пока Эмилия отправилась вслед за надзирателем, отыскала скамейку чтобы присесть и унять дрожь. Если бы сестра узнала, что она себе позволяет, она бы сразу ее разлюбила. Но душа Милагрос была разделена на две абсолютно равные части, и если бы одна из них могла спасти другую, Милагрос не стала бы возражать. Риваденейра устроился рядом и стал робко утешать ее, похлопывая по руке. И только она одна понимала, чего стоил подобный жест, если речь шла об этом мужчине.

Несколько минут Эмилия и надзиратель шли по полутемному коридору. В конце концов они наткнулись на решетку, закрывавшую вход в неосвещенное помещение. Эмилия прижалась лицом к прутьям, стараясь разглядеть Даниэля.

– Вот этот, – кивнула она, указывая на него. Цветом своих каштановых волос он выделялся среди других двадцати узников, темнокожих и темноглазых, запертых в этой комнате.

– Где его взяли? – спросил начальник у дежурных охранников.

– Ну, значит… – ответил один из них. – Он уже был, когда мы пришли.

– Бедняга гринго, – проговорила Эмилия, вспомнив свои театральные навыки, приобретенные на воскресных вечеринках. – Все потому, что он только и делает, что совершает экскурсии по барам. Я бы вообще не стала его разыскивать, но ведь у него случаются и просветления. А если бы вы знали, какая это важная птица у себя в стране, вы бы тут же отпустили его. Уже завтра американский консул непременно будет жаловаться.

– Тащите его сюда! – приказал начальник смены.

Но в этом не было необходимости. Даниэль увидел Эмилию и уже прокладывал себе дорогу к решетке камеры. Эмилия издалека разглядела, что он был в бешенстве. Он кусал губы, а в глазах его плескался гнев, что было совсем ему не свойственно.

–  I am very sorry, you should not be here, [27]– сказал он, глядя в счастливые глаза Эмилии.

–  I am just fine, [28]– ответила она, чувствуя, как слезы поднимаются прямо из желудка. Ей было все труднее продолжать этот фарс.

– Так это и есть ваш гринго? – спросил начальник смены, непривлекательный, как и положено тюремщикам, неотесанный и грубый. Эмилия кивнула, говорить она уже не могла. Через пару минут она подняла голову, к ней вернулся дар речи, и самым нежным тоном, на который она только была способна, она спросила, могут ли его выпустить тотчас.