Полутораглазый стрелец - Лифшиц Бенедикт. Страница 20

Сейчас прольется лирное вино.

1919

Ни у Гомера, ни у Гесиода

Я не горю на медленном огне,

И, лжесвидетельствуя обо мне,

Фракийствует фракийская природа.

Во всей вселенной истина одна,

И на земле ее раскрыли музы,

Чтоб на тебя орфические узы

Я возложил еще во время сна.

До первых звуков утреннего хора,

Пока ты не очнулась во плоти,

О милая, я должен был уйти

Из твоего земного кругозора.

Но я с тобой, невидимый тебе,

Моя Эллада, дочь моя родная, —

Когда, меня с трудом припоминая,

Ты рвешься вверх в дорическом столбе!

1919

Так вот куда, размыв хребты

Прамузыки материковой,

О дилювическое слово,

Меня приподымаешь ты! —

В безмолвие, где ты само

Уже не существуешь боле,

И мне богоподобной воли

Предопределено ярмо.

О, Господи, подай хоть знак

Твоей отеческой досады,

Что в лирных небесах не так

Уселся звук широкозадый,

Что слишком много в нем росы

И тяжести земного мая,

Чтоб, зодиака не ломая.

Возлечь на звездные весы, —

И это будет неспроста,

Но по любви твоей небесной,

Когда рукой в перчатке тесной

Мне муза заградит уста.

1920

Ни в сумеречном свете рая,

Где то, что ныне стало «я»,

Дремало, еле поборая

Соблазны полубытия;

Ни в нежном долге левирата,

Где, родолюбец-ибраим,

Я обладал вдовою брата,

Кровосмесительствуя с ним;

Ни там, где, незнаком с Гименом,

Подъяв вакхический бокал,

Я легкомысленным изменам

Без счета сердце предавал, —

На мусикийском небоскате,

Еще не взысканный судьбой,

Не ведал я ни благодати,

Ни муки быть самим собой.

Но вот — завесы роковые

Разорвались, и — сон во сне

И пламя в пламени — впервые

Богоявилась муза мне.

И в том, что духу предлежало

Как новый образ бытия, —

Люциферического жала

Смертельный яд воспринял я.

Но если, Господи, недаром

Среди осенних позолот

Его особенным загаром

Ты отмечаешь каждый плод,

Не осуди моей гордыни

И дай мне в хоре мировом

Звучать, как я звучал доныне,

Отличным ото всех стихом.

1920

В потопе — воля к берегам,

Своя Голландия и шлюзы;

В лесах — не только пестрый гам,

Но и наитье птичьей музы.

Пусть сердцевина не сладка

В плоде, доставшемся от змия:

К чему отчаянье, пока

Ты правишь миром, эвритмия?

И лишь в бессоннице: не в той,

Где всё — бессмертия порука,

Но там, где вечной темнотой

Разъеден самый корень звука,

Тебя теряя, внемлю я

Над бездной, общей нам обоим, —

О, ужас! — духа перебоям

В пространствах полых бытия.

1920

Когда, о Боже, дом Тебе построю,

Я сердце соразмерить не смогу

С географическою широтою,

И севером я не пренебрегу.

Ведь ничего действительнее чуда

В обычной жизни не было и нет:

Кто может верно предсказать, откуда

Займется небо и придет рассвет?

И разве станет всех людских усилий,

Чтоб Царствия небесного один —

Один лишь луч, сквозь зейденбергской пыли,

На оловянный низошел кувшин?

Кто хлебопашествует и кто удит

И кто, на лиру возложив персты,

Поет о том, что времени не будет, —

Почем нам знать, откуда идешь Ты?

Во всех садах плоды играют соком.

Ко всем Тебе прямы Твои стези:

Где ни пройдешь, Ты всё пройдешь востоком —

О, только сердце славою пронзи!

1919

Раскрыт дымящийся кратер,

И слух томится — наготове —

И ловит песенный размер

Переливающейся крови, —

И рифма, перегружена

Всей полнотою мирозданья,

Как рубенсовская жена,

Лежит в истоме ожиданья…

К чему ж — предродовая дрожь

И длительная летаргия?

О, почему уста тугие

Ты все еще не раскуешь?

Иль, выше наших пониманий,

Ты отдаешь любовь свою

Тому, что кроется в тумане

Да в смертном схвачено бою?

1920

Мне ль не знать, что слово бродит

Тем, чего назвать нельзя,

И вовнутрь вещей уводит

Смертоносная стезя?

Что в таинственное лоно

Проникать нельзя стиху,

Если небо Вавилона

Есть не только наверху?

Но, очаровать не смея

Явной прелестью ланит,

Ты зовешь меня, алмея,

В мой возлюбленный гранит.

И мой дух, нарушив клятву,

В сумрак входит роковой,

В соблазнительную сатву,

В мертвый город над Невой.

И лечу — отныне камень,

Позабывший о праще,

Отдаю последний пламень

Тайной сущности вещей.

1922

Вот оно — ниспроверженье в камень:

Духа помутившийся кристалл,

Где неповторимой жизни пламень

Преломляться перестал.

Всей моей любовью роковою —

Лишь пронзительным шпилем цвету,

Лишь мостом вздуваюсь над Невою

В облачную пустоту.

И в таком во мне, моя алмея,

Ты живешь, как некогда в стихах,

Ничего кругом не разумея,

Видишь камень, любишь прах.

А о том, что прежде был я словом,

Распыленным в мировой ночи,

Если в этом бытии суровом

Есть и память, умолчи.

1922

Нет, не в одних провалах ясной веры

Люблю земли зеленое руно,

Но к зрелищу бесстрастной планисферы

Ее судеб я охладел давно.

Сегменты. Хорды. Угол. Современность.

Враги воркуют. Ноги на скамье.

Не Марксова ль прибавочная ценность

Простерлась, как madame de Рекамье.

Одни меридианы да широты,

И клятвы муз не слышно никогда:

Душа! Психея! Птенчик желторотый!

Тебе не выброситься из гнезда.

О, только б накануне расставанья

Вобрать наш воздух, как глоток вина,

Чтоб сохранить и там — за гранью сна —

Неполной истины очарованье.

1923

Самих себя мы измеряем снами,

На дно души спускаемся во сне,

И некий дух себя измерил нами

В первоначальном дыме и огне.

Он в этот миг установил навеки

Зодиакальный оборот земли

И русла вырыл, по которым реки

Людских существований потекли.

О темный голос, ты не льстишь сознанью,

Ты воли извращаешь благодать:

Я не хочу видений смутных гранью

Во сне довременном существовать!

Что на весах у судии любого

Вся участь Трои в Ледином яйце,

Коль в этот стих облекшееся слово

Уже не помнит о своем творце?

Оно само пересекает воды,