Знак «фэн» на бамбуке - Фингарет Самуэлла Иосифовна. Страница 21

Цибао достал из шкатулки серебряный браслет.

– Возьмите, пожалуйста.

– Что вы, разве я за награду старался? Больше года с Мисяном вместе работали, товарищ он наш.

– Вы принесли счастливую весть, а вестников всегда награждают. Прошу простить, что подарок слишком ничтожный.

Внезапно циновка на дверях отлетела в сторону, и в комнату ворвался Гаоэр. Актёр поспешил выйти.

– Одевайтесь скорее, – запыхавшись, проговорил Гаоэр. – Старший господин к себе требует.

– Но ведь отец уехал осматривать печи?

– В квартал фарфористов и требует. «Привести, – говорит, – младшего господина к печам».

Фарфор, как сталь, рождается из огня. В пламени твердеет ломкий черепок, оплавляются красители и глазурь. Печи для обжига напоминают дышащих жаром драконов. И чтобы не случилось беды, если вдруг вырывается огненный язычок, способный слизнуть целый город, квартал, где работали мастера-фарфористы, был вынесен за городскую ограду, ближе к воде. Глухая стена, опоясавшая постройки, имела двое ворот. Внутренние ворота соединяли квартал с городом, внешние смотрели на берег Янцзы. Мало кому из посторонних удавалось войти в ворота. Живущие в квартале не смели его покидать без особого разрешения. Списки работников хранились в городской управе. Каждые четырнадцать дней проходила проверка, и всем грозила расправа, если кого-нибудь не оказывалось на месте. Иноземцы не подпускались к фарфоровым мастерским ни под каким обличьем – ни важный посол, ни вездесущий купец, ни монах, приехавший обращать язычников в христианство.

Красива фарфоровая посуда. Белые и светло-зелёные вазы, чаши и блюда, покрытые росписью или мягкими вдавленными разводами, кажутся хрупкими и нежными, словно цветы. На самом же деле фарфор вынослив, как камень. Он не боится ни жара, ни холода. Выдержит пышущий паром чай и охлаждённую ледяную воду. Выстоит, не даст трещину. В белом, тонком, спёкшемся черепке затаились сила и песенный звон.

Способ изготовления фарфора был давней великой тайной Срединной империи. [10] Ни одна страна в мире не владела этим секретом. Французским и английским королям, римскому папе и германскому императору – всем приходилось опустошать казну и платить чистым золотом, чтобы украсить свой стол диковинной нежной посудой. Владыки торопили гончаров и учёных наладить собственное производство. Засылали в Поднебесную своих шпионов с тайным заданием не жалеть никаких денег и во что бы то ни стало выведать великий секрет. Но молчали мастера-фарфористы. Секрет передавали младшему брату или сыну, посторонним – никогда, никому. А если кто-нибудь из случайных подсобных работников и готов был поделиться тем, что удалось узнать самому, то страх наказания пересиливал жажду лёгкой наживы. Пытки, увечья и смерть грозили за разглашение тайны.

– Знаешь ли ты, сколько трудится рук, чтобы служанки могли тебе заварить чай в фарфоровой чашке? – спросил отец, едва увидел подошедшего к нему Цибао.

В квартал фарфористов Цибао попал в первый раз, но разговоры о фарфоре в доме велись постоянно. Цибао поклонился отцу и сопровождавшим отца чиновникам и принялся загибать пальцы.

– Сначала лепят сосуд, потом покрывают глазурью, потом расписывают, потом ставят в печь.

Чиновники рассмеялись.

– Если пристанут к вам иноземцы: «Не держите, мол, сударь, в тайне. Четыреста лет в Поднебесной изготовляют фарфор, а мы никак не научимся», – вы им так и ответьте: «Фарфор изготовить проще простого – слепите, покройте глазурью и запихайте в печь». А как сделать фарфоровое тесто и при каком жаре изделия обжигать – этот секрет при себе удержите. Пусть ещё четыреста лет помучаются над разгадкой.

– Видишь, все над тобой потешаются, – прервал опасные шутки отец. – Всё оттого, что тебе пошёл тринадцатый год, не за горами время надеть на голову шапку, в знак наступившего совершеннолетия, а ты до сих пор ничему не обучен. Разве ты сможешь унаследовать должность инспектора фарфоровых мастерских, если твои подчинённые будут знать больше тебя? Ступай и смотри. Отныне тебе предстоит каждый раз приезжать сюда вместе со мной.

Цибао отошёл и растерянно огляделся. Хорошо отцу говорить: «Ступай и смотри», – а на что смотреть раньше? По прямой или кругами перемещался бы светлячок, если б задумал узнать, как живут муравьи в муравейнике.

Квартал в самом деле находился в движении, как настоящий муравейник. Постройки, конечно, стояли на месте, зато все люди перемещались, а если не перемещались, то без устали двигали руками. Прямо на улицах мяли глину, толкли в ступах фарфоровый камень, просеивали через сито полученную муку. Катились одноколёсные тачки. На лотках коромысел, перекинутых через плечи подсобных работников, проплывали горы посуды. Крутились гончарные круги. Вязкий бесформенный ком приплясывал на середине круга и превращался под пальцами мастера в крутобокое блюдо или высокую вазу, похожую на тыкву-горлянку, с узким горлом и круглым туловом. В больших деревянных формах обминали стенки сосудов, прозванных из-за своих размеров – «драконовые котлы». Тут же, под открытым небом, котлы просушивали и покрывали глазурью.

Чаши, экраны, блюда, котлы и вазы переходили из рук в руки, задерживаясь лишь для того, чтобы стать ещё лучше, красивей. Цибао долго стоял под навесом и смотрел, как ныряли шероховатые чашки в котлы с белой глазурью. Чашки ныряли серыми утицами, выныривали белыми лебедями.

– Говорят, что каолин – кости фарфора, а фарфоровый камень – мясо. С чем же тогда сравнить белую глазурь? – спросил весёлый молодой глазуровщик подошедшего Цибао и, сверкнув белозубой улыбкой, сам же ответил: – Белую глазурь можно сравнить с утренней изморозью.

– Простите, что осмеливаюсь вам перечить, но вы, должно быть, ошиблись, – удивлённо сказал Цибао. – Каолин – глина. Разве может вязкая глина превратиться в кости, а твёрдый камень сделаться мясом, ведь мясо мягкое.

– В том-то и дело, что может. Это огонь такое чудо творит. Глина в огне твердеет, камень плавится.

Глазуровщик взял в рот небольшую трубку с фарфоровой чашечкой на конце и принялся обдувать огромную вазу глазуревой пылью. Пришли подсобные работники, поместили подсохшие вазы в разъёмные коробки из обожжённой глины и понесли на коромыслах к печам. Цибао решил направиться следом – с кем здесь ни поговоришь, все вспоминают огонь. Но по дороге его внимание привлекла открытая терраса под черепичной крышей, окружённая невысокими соснами, подступавшими к самым перилам. На террасе, укрытой прозрачной тенью, работал разрисовщик. Он сидел на круглом фарфоровом табурете за длинным столом. Левой рукой он придерживал блюдо, правой – водил черенок бегущей без устали кисти. И там, где смоченные краской тонкие волоски касались белой гладкой поверхности, возникала тихая заводь реки. Плескалась едва приметно вода. В лёгких волнах качались гибкие водоросли и длинные стебли кувшинок. Поплыли одна за другой большие задумчивые рыбы. На дно легли раковины.

– Я знаю вас, – не прерывая работу, сказал разрисовщик, не старый ещё человек, лет тридцати восьми, с узким лицом и волосами туго затянутыми назад. – Вы сын господина инспектора?

– Да, я его сын. Меня зовут Цибао. Назовите, пожалуйста, ваше почтенное имя.

– Моё имя Лан, родовое прозвище Ю, но все называют меня «Лан Фарфорист». Мой отец, и дед, и отец деда – все расписывали фарфор. И вы, когда подрастёте, верно, унаследуете должность отца.

– Не знаю ещё. Я хочу стать художником.

– В таком случае скажите – что я рисую на блюде? Только не хотелось бы услышать про карпов, ракушек и водоросли. Это могут увидеть и птицы, сидящие на сосне.

Кисть разрисовщика бегала по блюду, раскачивалась вместе с водорослями и цветами, перебирала рыбьи чешуйки и колючки раскрытых веером плавников. Глубоко в прозрачной воде затаились безмолвные рыбы, к высокому небу потянулись цветы.

– Вы рисуете прозрачную тишину, – шёпотом проговорил Цибао.

Он едва успел выговорить эти слова, как словно разверзлось вдруг небо. Раздался стук, грохот, крики. Застучали копыта коней.