Изысканный труп - Брайт Поппи. Страница 41

Мы воспитали троих гетеросексуальных людей, которые знают, что такое быть геем, и отстаивают наше право на существование всегда, когда наталкиваются на гомофобию в этом мире. Им, кстати, нет соперников в бою. Когда я слушаю ваше шоу, мне режет слух заявление, что детей не должно быть, поскольку они продукт самцов и самок. С таким подходом вас и меня тоже нужно уничтожить. Ваши идеи алогичны и неосуществимы, тем не менее вы высказываете их так ревностно и красноречиво. Если вы не согласны, что дети – наше будущее, то что вы предлагаете взамен? Как Лаш Рембо собирается переделать мир?

Люк сделал глубокий вдох, прильнул к микрофону в ожидании, когда заговорит Лаш Рембо. Ему понадобилась почти минута, чтоб понять, что Лашу нечего ответить.

– Господин Рембо? Вы еще на проводе?

– Да, – произнес он своим голосом. – Как вас зовут?

– Алекс.

– У вас положительный анализ на ВИЧ, Алекс?

– К счастью, нет.

– Могу поспорить, вы занимались в вашей бурной молодости вещами, которые вас самого удивляли. Вещами, которые держали вас в напряжении, когда вы сдавали кровь на пробу?

– Конечно. Это всем знакомо.

– Да, всем нам. И некоторые из нас, которые провалили этот тест, не научились прожигать жизнь в один день, не узрели в СПИДе своего духовного наставника. Мы смотрим в зеркало и видим лишь бессмысленный проклятый вирус, который сулит неминуемую унизительную смерть. Мы становимся изгоями, которые живут на ворованное время. Каждый момент жизни обманом украден у смерти. Миллиард реакционных фундаменталистов считают, что мы ее заслужили. Мир отворачивается от нас в ненависти, страхе и омерзении. Мы прокаженные, мы заразны.

Я не знаю, Алекс... меня это порой сильно злит. Вы спрашиваете, как я собираюсь переустроить мир. Просто: я буду жить еще полвека. Больше мне ничего и не нужно.

Мой красивый, глупый экс-бойфренд, в своем черном платье, с потрепанными дневниками, считал, что смерть в некотором смысле вымысел романтиков. Он жег ладан и слушал свои записи «Баухауса», прижимая хрупкую ладонь к бледному лбу. Мило, да? Он даже кололся со мной героином, потому что хотел ИСПРОБОВАТЬ ВСЕ, РАЗДВИНУТЬ ГРАНИЦЫ СУЩЕСТВОВАНИЯ, но по большей части ему это нравилось, так как приводило к трехчасовой эрекции.

Однако, когда он узнал, что его любовник заражен вирусом, смерть перестала казаться ему столь... притягательной. Его любовь к смерти была притворством, потому что в свои двадцать лет он сердцем чувствовал, что будет жить вечно. Уход в мир иной – это для старых кинозвезд, для наркодельцов по соседству, но не для его маленькой милой задницы.

И знаете что? То, как я цепляюсь за жизнь, тоже притворство. Я знаю, что сдохну в ближайшие годы. Все больные СПИДом ребята, которые не собирались умирать – Майкл Кален, Дэвид Файнберг, Лейк Сфинкс, – все ушли, никого не осталось. Черед за мной. Почему бы не покончить с собой сейчас и не избавить налогоплательщиков от лишних трат на мои лекарства? Зачем шататься без дела и смотреть, как самцы транжирят миллионы долларов?

Люк совсем забыл о собеседнике, но тут его речь прервал бодрый голос:

– Очевидно, потому что вам есть что сказать.

– Есть ли, Алекс? Вы правда так считаете? Вот я не уверен. Я не хочу заканчивать книгу, над которой сейчас работаю, потому что она недостаточно хороша, чтобы стать моим последним произведением. Самое желанное, что я могу представить, так это проснуться хоть раз с моим любовником, но этому не бывать, потому что я его скорее всего никогда не увижу. Иногда я прихожу на радио, а в голове совсем пусто. Я просто представляю, как произнесу через пару месяцев: "Волна «ВИЧ» – ваша станция для затемнения сознания по слабоумию от СПИДа! Двадцать пять минут тишины в час гарантированы!

Но я Лаш Рембо, и я отказываюсь замолчать и умереть. И я понапрасну трачу свои последние издыхания на треп о людях вроде вас, которые сделали нечто стоящее в этом мире. Я знаю, что мне этого не дано. Черт, наверное, из-за меня геев ненавидят еще больше. Так держать, дружище. Производи на свет отпрысков. Иначе кто-то сделает это за тебя, кто-то вырастит засран-цев, идиотов и психов. Если ты способен сотворить большее, то ты молодец в отличие от меня.

К черту! К черту все! Я ухожу.

Он отсоединил дозвонившегося, снял наушники и выключил микрофон. Сорен в ужасе уставился на него. Люку было плевать. Он чувствовал себя так, словно последние несколько лет в нем уживались две личности, а теперь они резко слились воедино. Насилие над мозгом получилось сродни анальному сексу без смазки. Он опустил веки и закрыл лицо руками.

– Люк? – произнес Сорен мягким, осторожным голосом. – Что случилось?

– Не знаю, – раздался хриплый гортанный ответ из пересушенного горла. – Я не могу больше этим заниматься. Парень прав. Я не хочу переделать мир, я просто хочу, чтобы он погиб вместе со мной.

– Тот парень не говорил, что...

– Я тебе это говорю.

Люк отодвинулся от радиостанции и встал. Закружилась голова, подкосились ноги. Сорен оказался достаточно близко, чтобы подхватить его, обвить грудь жилистыми руками, сжать ее крепко.

– Что ты мелешь, Люк? Ты правда больше не хочешь вести «ВИЧ»?

– Я не могу. – Люк положил голову Сорену на плечо. Сорен опустил его на стул, не выпуская из рук. – Я чертовски устал... я знаю, что мне не закончить книги... все, чего я хочу, это быть с Траном.

– Ты знаешь, что это невозможно.

– Но если я умру, не предприняв попытки, то я трус. Меня не терзают сожаления о содеянном. Я переживаю лишь о том, на что не решился.

– Понимаю. Но ты же пытался вернуть Трана, и это ни к чему не привело. Тебе нужно выполнить важную работу, Люк. Или ты хочешь провести остаток жизни в погоне за мечтой?

– Да.

– Так, значит, бросаешь станцию?

– Сорен... – Люк заметил, как у молодого напарника опустились плечи. «ВИЧ» была самой важной частью его существования. – Та группа поддержки, в которую ты ходишь. Там обсуждалась роль эмоций для больного человека?

– Конечно.

– За последние полгода я стал злее и совсем загнулся. Во мне словно ничего не осталось, кроме битого стекла и гнилых гвоздей. Я больше не хочу распространять это дерьмо. Только одна вещь способна сделать меня счастливым, и я попытаюсь заполучить ее. Или ты хочешь, чтобы я под конец захлебнулся в своей желчи просто из-за того, что она хорошо звучит с твоей пиратской радиостанции?

– Мне казалось, ты так же предан «ВИЧ», как и я. Думал, что ты расточаешь гнев себе на пользу. Ты один в ответе за свои эмоции, Лукас.

Люк знал, что это правда, но чуть не взорвался, чуть не закричал, что его эмоциональное состояние навязано химическими процессами и обстоятельствами. Однако это противоречило принципу свободной воли, которая оставляла надежду. Люк не мог понять, как превратился в столь жалкого плаксу.

– Ты во всем прав, – сказал он Сорену. – Прости, что огорчаю тебя, но я вынужден сделать этот шаг.

Сорен кивнул и стал складывать оборудование в картонную коробку. Люк не мог определить, насколько разозлил компаньона. Может, признание ошибок и извинения из уст Лукаса Рэнсома так удивили его, что он временно сдался.

Джонни Бодро слушал их разговор с палубы. Теперь он протиснул свое высокое тело в кабину и придвинул деревянный ящик к креслу Люка. Медленно свернул косяк с липкой зеленой марихуаной, которую вырастил на болоте кто-то из его немногочисленных друзей. Когда он зажег самокрутку, Люк заметил у уголка его рта новое пятнышко саркомы, темное, как синяк, в дрожащем свете спички.

Джонни выдохнул голубой дым и спросил:

– Вы тут правда решили прикрыть дело?

– Я этого не хочу, – сказал Сорен. – Но мы не можем работать без Люка. Он незаменим.

– Слава богу, мне всегда найдется замена.

– Ты это о чем?

– Вижу, не лучший момент, но я сам собрался в отставку. Не просто бросить лодку, а...

Он приставил к виску указательный палец, изображая пистолет.

– Почему именно сейчас? – спросил Люк.