Дела и ужасы Жени Осинкиной - Чудакова Мариэтта Омаровна. Страница 54

Потом смотрел документы, подписывал или не подписывал, вел переговоры по телефону и даже принимал людей. Никто не замечал, что решительно все обычные действия стали ему мучительно трудны.

В далекие школьные годы Заводилов увлекался Лермонтовым, которого вовремя — а именно, в 12 лет — подсунул ему отец. Как волновал его тогда лермонтовский «Маскарад»! Он воплощался в мрачного Арбенина, готового за мнимую измену жены мстить и князю, и особенно — самой Нине. Один в своей комнате читал вслух сцену отравления. Арбенин уже подсыпал Нине яд в мороженое (Игоря особенно ужасало, что именно — в мороженое), но она еще не знает этого, только все хуже и хуже себя чувствует, а муж отказывается вызвать доктора.

Игорь очень переживал тогда за бедную Нину. Но еще он представлял на ее месте одну вероломную одноклассницу. Разыгрывал мысленно всю сцену, стоял, выпрямившись, гордо откинув голову, и старался говорить холодно. Но под конец все-таки, в отличие от Арбенина, прощал неверную (в порыве великодушия Игорь постоянно забывал, что Нина-то не была на самом деле виновата) и отпускал на все четыре стороны.

Но прежде чем простить и отпустить, он громко, «с выражением», как говорили в школе, читал в своей комнате:

«Смерть в руках» — это было понятно и мальчику: только что Арбенин своими руками дал жене мороженое с ядом. Но про «ад в груди» Игорь читал машинально, ничего при этом себе не представляя.

…Теперь строка Лермонтова не выходила из головы Игоря Петровича. Вертелась и вертелась на уме, не пропадая из памяти и поражая своей точностью.

«…И ад в его груди» — Заводилову казалось, что вот единственные слова, которыми можно в какой-то мере передать то, что он чувствовал беспрерывно, ежесекундно, — это и было особенно ужасно и не поддавалось какому-либо описанию. Чувствовал с того самого момента, как увидел на руке дочери кольцо, подаренное им другой его дочери. Теперь убитой.

Да, иными какими-нибудь словами передать его чувства было невозможно. Он, по крайней мере, найти таких слов не мог. Печет в груди? Наверное, да (типа, как сказала бы Виктория), но этого недостаточно. Физическая боль? Несомненно, он ощущал ее. Но и это опять-таки не главное. Ведь дело было не в боли, а в том беспрерывном невыносимом душевном страдании, которое он не моргнув глазом променял бы на самую острую и постоянную физическую боль. Ему казалось, что он вытерпел бы такую замену и даже принял бы ее с благодарностью.

Игоря Петровича все чаще удивляло, как это он выходит из машины, потом идет к своему офису по небольшому, с клумбами, дворику… Почему он переступает ногами, а не падает на землю, хотя именно этого хотелось ему теперь чаще всего — кататься по земле и громко выть?

…Когда он решился сутки спустя после страшного момента войти к дочери в комнату и молча встать перед ней, она уже давно пришла в себя — после двухчасового примерно замешательства и даже непривычного чувства отчаяния: оно охватывало Викторию временами в первые часы после того, как отец застукал ее с этим кольцом. «Не послушала, дура, Анатолия!» — повторяла она себе.

Теперь дочь спокойно объясняла отцу, смотревшему на нее с мукой в глазах и не говорившему ни слова, что если он сам не начнет вдруг выступать, то ничего страшного не будет.

Слушая ее, Игорь Заводилов вроде бы понимал все слова, которые она произносила. Но все не мог уловить их смысла. Будто какой-то туман его застилал.

Дело было в том, что Виктория явно не понимала, что самое страшное для него, ее отца, уже произошло.

Кольцо погибшей Анжелики на ее руке ясно и недвусмысленно сообщило ему, что одна его дочь каким-то неизвестным ему образом — он в свою очередь не понимал, а вернее, не отдавал себе полного отчета в том, что смертельно боится узнать, каким именно, — участвовала в убийстве другой его дочери. Это самое сообщение, казалось тогда Игорю Петровичу, физически заполняет всю его черепную коробку. Уже целые сутки оно не давало ему думать о чем-либо другом.

— А если человек женат, так не надо заводить детей на стороне, — сказала вдруг Виктория нравоучительно.

Игорь Петрович повернулся и, так и не проронив ни слова, вышел из ее комнаты.

В дни, следовавшие после тех страшных суток, он продолжал жить, как мы уже говорили, механически и чего-то ждать. Прямо сказать себе, чего именно он ждет, Заводилов боялся, хотя до сих пор считал себя человеком мужественным, даже, пожалуй, храбрым.

Жена его по-прежнему ничего не знала и ничего не замечала.

Два дня назад она улетела на Сицилию — неделю отдохнуть. Правда, от чего ей надо отдыхать, известно было, видимо, только ей самой.

Преуспевающий предприниматель Игорь Заводилов еще не знал, что его пятнадцатилетняя дочь не только имеет отношение к убийству, но была прямой его «заказчицей». Такая мысль возникла у нее после того, как Виктории стало известно, что у ее отца, единственной дочерью которого она всегда себя считала, далеко в Сибири есть еще одна дочь — Анжелика. В случае смерти Игоря Заводилова, по составленному им недавно завещанию (о нем рассказал Виктории юрист отца, а ее приятель Анатолий, и это была очень и очень большая ошибка с его стороны), Анжелике должна была достаться треть наследства… Именно этому захотела помешать Виктория таким ужасным способом — и, что самое страшное, намерение свое выполнила.

И ее отец неожиданно увидел на пальце Виктории кольцо, подаренное им Анжелике.

Это кольцо, а также замешательство на лице дочери — когда она перехватила его взгляд, остановившийся на кольце, — заставило Заводилова испытать самый настоящий холодный ужас…

С того времени он и понял, какие точные слова сумел найти давным-давно погибший на дуэли Михаил Юрьевич Лермонтов, — ад в груди.

Глава 26. Как справляться с паникой

Младший лейтенант Костыль поглядывал в окошко отделения и видел картину, знакомую ему до последнего сантиметра.

Рельсы, слегка изгибающиеся на подходе к полустанку Катыши. Воздух над ними чуть струится, показывая, что металл с утра уже разогрелся на все еще жарком августовском солнцепеке. Шпалы с черными пятнами мазута и мусор между ними, берущийся неизвестно откуда, хотя Ахмет выходит с метлой каждый день и шаркает ею по шпалам. Народу-то вроде нет в их глухомани. И все равно пластиковые прозрачные бутылки и помятые жестяные банки из-под пива появляются каждый день с неуклонностью восхода и заката.

«Учиться, что ли, пойти?» — тоскливо думал Костыль. Эти мысли, впрочем, приходили ему в голову с той же неотвратимостью, как появлялись банки на черных шпалах. Но так никуда и не вели.

Страшно даже представить, сколько его ровесников по России в этот самый момент вяло думают точь-в-точь то же самое. Но дальше почесывания в затылке и пивка вечером дело — в точности, как у Костыля — годами не движется. А правда, сколько таких? Да уж миллиончика полтора точно. А то и все пять. Хотят изменить свою жизнь — а волю-то, волю для этого где взять?.. А мечтать можно сколько влезет. Если воли к действиям нет — кранты, пустышка.