Ищи на диком берегу - Монтгомери Джин. Страница 19

Захар умылся, пошарил в кладовке. Нашел хлеб, масло, сыр, молоко, позавтракал и вышел на площадь, прогретую солнцем.

Все здесь были заняты делом. Дымок поднимался над кухней и коптильней, из пекарни доносился аромат свежевыпеченного хлеба. Кто-то идет к коптильне, неся перед собой на вытянутых руках окорока, как охапку дров. Лошадь медленно, натужно ходит по кругу, вращая мукомольный жернов. Звенит металл в кузнице. От лесопильни, лежащей выше по склону, доносится визгливый скрежет пилы. Рядом с поварней человек суетится у огромного квасного чана.

Захар бродил по Россу, знакомился с этим полюбившимся ему местом и его обитателями. Вроде все при деле, а между тем повсюду царило какое-то привольное настроение. Солдаты не занимались муштрой, а лениво слонялись перед казармой. Никто никуда не спешил. Когда Захар проходил мимо, люди прекращали работу и затевали с ним неспешную беседу. Чего-то не хватало, но чего — Захар никак не мог понять.

Он остановился, чтобы поглядеть на работу чернявого точильщика. Точильщик мерно нажимал ногой на педаль, вращая точильный круг. Вода сочилась по каплям из жестянки, подвешенной над кругом. Когда точильщик прижал лезвие ножа к точилу, сталь завизжала. Он снял ногу с педали и пощупал острие большим пальцем — кромка ножа блеснула на солнце.

— Бог в помощь, — сказал Захар.

Точильщик кивнул, не отводя от лезвия взгляда своих темных птичьих глаз. Это был угрюмый, неопрятный человек, черная щетина покрывала его щеки. Он снова заработал педалью, подправил лезвие — сталь завыла — и отложил нож в сторону. Ленивыми, небрежными движениями он достал трубку, набил ее, зажег, выпустил клуб вонючего дыма.

— Это ты, стало быть, новичок?

— Да. Петров моя фамилия.

— Знаю, как же. Мы с твоим папашей друзья были — водой не разольешь. — Он выпустил струю едкого дыма на точило. — Счастливый человек, смотался отсюда. Я ему так и сказал на прощанье. «Иван Иваныч, — говорю, — везет же тебе. Коли есть у тебя башка на плечах, не вертайся ты сюда ни за какие коврижки». Ей-богу, так ему и сказал.

У Захара часто-часто заколотилось сердце.

— А он чего?

— Чего? Смеется. Он всегда так, ему всё смешки. — Дым струился над небритой верхней губой точильщика.

Захар глядел на него со скрытым отвращением: «Тоже мне друг-приятель. Да разве стал бы мой отец дружить с таким?»

— Он вернется, — убежденно сказал Захар. — Господин Кусков так сказал.

— Га-спа-дин Кусков! — насмешливо протянул точильщик. — Руки коротки у господина Кускова, чтобы до него дотянуться. Командовать-то он мастер, Кусков: когда есть, когда пить, даже когда чихнуть, ей-богу. Только до Сандвичевых и ему не добраться. Это тебе не сегодняшняя ездка — одна нога здесь, другая там.

«Вот оно что!» — сразу понял все Захар. Ведь за все время прогулки он ни разу не повстречал правителя! Точильщик сказал ему, что Кусков уехал рано утром, а вернется дня через два. К югу от Росса у компании было несколько заимок на побережье, и Кусков имел обыкновение время от времени посещать эти отдаленные хозяйства.

При этом известии Захар почувствовал себя жеребенком, которого выпустили побрыкаться вволю на весеннем пастбище. «За два-то дня, — сказал он себе, — правитель небось позабудет мою стычку с тойоном».

Он весело взглянул на кислую физиономию точильщика и пошел прочь. Его потянуло к северному блокгаузу. Может, он повстречает там Гальвана.

Ему в самом деле повезло: белобрысый сержант стоял там на часах. Гальван приветствовал его дружелюбной улыбкой, но тут же сказал:

— Я сейчас не могу разговоры с тобой вести, Захар. Сам понимаешь, не годится это на посту. Даже когда начальство в отлучке.

Довольство своим делом, всей своей жизнью отражалось у Гальвана во всем: в его опрятном мундире, чисто выбритом лице, чистых ногтях.

— В пять я сменяюсь. А вечером милости просим к нам. Наши ребята собираются нынче повеселиться. Приходи к казарме. Придешь?

Захар кивнул.

Ровно в пять он появился у казармы. Гальван был перед бараком с компанией солдат. Он познакомил Захара со всеми, потом подвел его к яме, в которой только что выгорел костер.

— Это вот земляная печь на манер тех, что у помо, — объяснил Гальван, — мясо в ней отменно жарится. Берем мы большие ломти мяса, завертываем в них лук, приправы, потом все это заворачиваем в несколько слоев мешковины. Свертки обматываем проволокой и зарываем их неглубоко в землю на дне ямы, а в яме разводим огонь. Скоро выгребем мясо, тогда сам увидишь, что это такое.

Когда свертки выгребли из-под угольев и развернули, у всех слюнки потекли при виде сочного, душистого, горячего мяса. Еще была картошка в мундире, свежая зелень, хлеб, масло и молоко. Захару наложили здоровенную порцию, и он уселся на траву рядом с Гальваном.

Поначалу они были слишком заняты едой, чтобы разговаривать. Зато потом они нежились в тепле у костра, сытые, довольные, и беседовали, словно старые друзья.

Гальван завербовался в армию совсем еще мальчишкой.

— Солдатская жизнь не сахар, никогда не знаешь, где тебя смерть подстережет. Зато и с голоду не помрешь, а вот в моих краях это бывает.

Захар глядел на него не без зависти. Он живо представлял себе Гальвана, как тот мчится, размахивая саблей, среди свиста ядер и пуль.

— А с Наполеоном ты воевал? — спросил он.

Сержант покачал головой.

— Чего не было, того не было. Кто на запад шел, а наш полк гнали все время на восток. Воевали другие, а мы в Сибири торчали. В Охотске я долго пробыл. А потом сюда перевезли.

— Но в каком-нибудь сражении ты ведь побывал, верно?

— Только в перестрелках. А в настоящем деле ни разу не довелось.

Захар был разочарован. «Зато, — думал он, — Гальван — прямая душа, такому можно верить. Другой на его месте наговорил бы с три короба про ратные подвиги».

— Так ты, стало быть, здесь хочешь остаться? — спросил Захар. — Я бы тоже за милую душу, вот только бы отец вернулся.

— Да, мне здесь нравится. Срок мой выходит будущей зимой. Думаю податься в матросы. Правителю вечно их недостает.

— Добро, — улыбнулся Захар. — А я на верфь попрошусь. Я буду строить корабли, ты будешь на них ходить. — Помолчав, он спросил — А Кусков тебе как?

— Строг, но справедлив. И умен, людей насквозь видит. Лентяям не потатчик, что верно, то верно. А уж если кто не ладит с помо или с ихними бабами путается — тогда и подавно спуску не жди. За это у нас уже нескольких пороли, прямо на площади. Однажды правитель даже сам за кнут взялся.

Захар вздрогнул.

— Отчего такая строгость?

— Правитель хочет, чтобы индейцы были довольны и не уходили от нас.

Пока они беседовали у костра, один из солдат настроил балалайку и, перебирая струны, запел: «Вот мчится тройка удалая», остальные подхватили песню. Подбросили в костер дров, уселись вокруг и долго пели под тихим вечерним небом. Вдруг балалаечник тряхнул головой, лихо ударил по струнам — и пошла пляска. Солдаты стали в круг, обняли друг друга за плечи, легко и быстро пошли перебирать ногами. Потом все хлопали в ладоши, а кто-нибудь плясал в кругу один.

Гальван сплясал «казачок» вприсядку, со скрещенными на груди руками, лихо выбрасывая вперед ноги. Он и в пляске был аккуратный, ловкий и сдержанный. Он вышел из круга, улыбаясь, но лицо его было красным от напряжения.

При свете луны они перешли к играм, где каждый норовил блеснуть силой, ловкостью, удалью. Расходиться начали, когда привычное время отхода ко сну давно уже миновало.

Гальван и Захар пошли через площадь.

— Давай прогуляемся, Петр, — сказал Захар, — я что-то разошелся, сна ни в одном глазу.

Они вышли в северные ворота. Склон холма купался в лунном свете, деревья на вершине стояли черные, загадочные.

Гальван кивнул на темный, тихий блокгауз:

— Часовой-то, видать, уснул. — Он неодобрительно щелкнул языком.

Мысль о женитьбе отца не выходила у Захара из головы, и теперь, когда они неторопливо поднимались по склону, он снова завел речь об этом.