Ищи на диком берегу - Монтгомери Джин. Страница 6

Захар быстро приноровился к своему напарнику, долговязому, обтрепанному матросу, от которого несло винным перегаром. Мешки с зерном весили пуда по четыре. Падая в трюм, они поднимали клубы пыли и мякины.

Захару казалось, что мешки становились чем дальше, тем тяжелее. Спину ломило, пальцы переставали слушаться. Захар то и дело чихал. Из носу у него текло, глаза слезились, вся кожа горела от зуда. У него не было, как у других, повязки на лбу, которая не давала бы поту заливать глаза. То и дело он утирал лоб пыльным рукавом, и от этого веки горели еще сильнее.

Наконец кто-то из матросов сжалился над зеленым новичком и сунул ему грязную тряпицу. Наслаждаясь секундной передышкой, Захар утер лицо, выпрямился и стал повязывать тряпку вокруг лба. Тут же у люка возник затор, и напарник прикрикнул на него:

— Поторапливайся!

Вдруг рядом с Захаром как из-под земли вырос Голуб. Многопудовая туша боцмана передвигалась с кошачьей легкостью. В воздухе мелькнул кулак. Захар присел, откачнулся, и все же Голуб успел смазать его по уху.

В следующее мгновение Захар с оглушительным грохотом полетел в трюм. От удара о мешки с зерном у него на миг перехватило дыхание, но только на миг. Он распластался на мешках с закрытыми глазами, блаженно улыбаясь, отдыхая. Жесткие мешки казались ему мягче лебяжьего пуха.

— Петров!

Услышав высокий, сиплый голос боцмана, Захар поспешил открыть глаза. Лысая голова Голуба поблескивала в просвете люка, он что-то кричал, но Захар, лежавший на дне трюма с довольной улыбкой, не разбирал слов. Но вот до него отчетливо донеслось:

— Давай наверх, сукин сын!

— Сам ты сукин сын, господин Голуб, — пробормотал Захар сквозь зубы, подымаясь с мешков.

Хромая, он поднялся по трапу на палубу. Захар не удивился бы, если бы Голуб снова замахнулся на него, но тот лишь велел ему стать на рабочее место.

«Испугался, видать, — подумал Захар. — Вдруг я валяюсь в трюме со сломанной шеей! Покойник ценой в целых двести рублей, шутка ли!»

2. КОРАБЛЕКРУШЕНИЕ

Сибирь издавна была местом ссылки. Люди стекались сюда, в Охотский порт, надеясь начать новую жизнь. Здесь можно было увидеть бывших каторжников, отбывших срок, или бродяг, которым не удалось поживиться богатствами сибирской тайги, — теперь они возлагали все свои надежды на море; здесь искали прибежища бунтари и мятежники, скрывающиеся от царских властей. Судовые команды набирались из беглых крестьян и солдат, бродяг с пустыми глазами, буянов и головорезов, горемычных пьяниц и разорившихся мещан. Бывало и так, что простодушные крестьяне после попойки с вербовщиком в портовом трактире приходили в себя только в море, на борту корабля. Тогда уже поздно рвать на себе волосы — возврата не было!

Чтобы заставить эту пеструю компанию работать не покладая рук, судовые офицеры не гнушались любыми средствами. Выполнения команд добивались зуботычинами, пинками, линьками. Иногда в дело шли пистолеты. Драки матросов из-за харчей пресекались беспощадно. Скудный рацион (тухлая свинина и затхлые сухари) только-только не давал матросам умереть с голоду, а жили они в условиях, в которых хороший хозяин и свиней не стал бы держать.

И все же через несколько недель Захар приохотился к жизни на «Екатерине». А между тем многое здесь было ему ненавистно. Он часто думал: «Как можно любить это старое вонючее корыто? Не эта ли смесь любви и ненависти заставляла людей вроде Степана из года в год уходить в плавание?» В этом была какая-то загадка.

Вот и сейчас Захар думал об этом. Он сидел в трюме и доил корову. «Екатерина» тяжело, но упорно шла вперед по неспокойному морю. Волна за волной ударяла о борт и с шипением прокатывалась вдоль корпуса корабля где-то совсем рядом с Захаром. Он сидел на табуретке, раскачиваясь в такт боковой качке, упираясь лбом в теплый коровий бок. Молоко звонкими струйками цыркало в бадью.

В суматохе, царившей на корабле накануне отплытия, никто не обращал на скотину внимания — не до нее было. Когда после выхода в море Захара послали проведать ее, он нашел животных в жалком состоянии. Давно не доенные коровы горестно мычали в запущенных стойлах. До смерти перепуганные овцы утопали в грязи. Захар вычистил стойла и закут, отдоил у коров перегоревшее молоко.

С тех пор он старался по возможности присматривать за животиной. Раз в день, перед выходом на вахту, он заставлял себя встать пораньше и спускался в трюм. Животные встречали его благодарным мычанием и блеянием.

Команду забавляла его преданность скотине, за ним закрепилась кличка «корабельный пастух» или «Захар-молочник». Захар отвечал на насмешки широкой, добродушной улыбкой. Пускай смеются, зато он может пить досыта паркое молоко!

Наконец Захар разогнул спину. Бадья была наполовину полна. Он перелил молоко в ведерко и накрыл его крышкой. В первые дни ему удавалось донести до камбуза лишь половину надоенного молока, остальное расплескивалось по дороге из-за непрестанной качки. Отдоив последнюю корову, он напился прямо из бадьи, с наслаждением ощущая, как теплое, пенистое, сытное молоко наполняет его желудок.

Он поднялся на палубу и направился к камбузу. Грузно переваливаясь, корабль шел под проливным дождем. Захар осторожно пробирался по мокрому настилу, держась за поручень. Ледяной ветер швырял ему в лицо полные пригоршни колючих дождевых капель. Пока добрался до камбуза, промок до нитки.

Маленький, белобрысый помощник повара осклабился навстречу Захару, подмигнул:

— Только для господ офицеров и пассажиров. — Воровато оглянулся, живо налил себе полную кружку: — Нашему брату матросу ни капли не перепадет.

Захар хмыкнул, глядя, как жадно тот глотает молоко.

В этот момент раздался голос офицера. Захару пора было заступать на вахту. К счастью, со временем его перевели в кубрик, а на вахту он стал выходить вместе со Степаном. Народ в команде подобрался вроде бы неплохой, однако попадалось и «сухопутное дурачье» — так окрестил их Степан.

— Кто ищет себе пропитания на море, тот дурак. Поодаль моря меньше горя, — говаривал Степан. — Бывают, однако, дураки морские, вроде меня, и дураки сухопутные. Сухопутный дурак норовит подняться на борт эдаким бывалым моряком. Но попадись он тебе в деле, на вахте — и сразу видно, что это рудокоп или молодец с большой дороги.

Как-то Захар спросил у него, что делает морской дурак, когда впервые поднимается на корабль. Степан расхохотался и ответил:

— Крестится и приговаривает: «Господи, спаси и помилуй меня, дурака!»

Сейчас Захар видел спину бежавшего перед ним Степана. Матросы выскакивали на палубу, под проливной дождь, босиком, в одних штанах и рубахах. Боцман в просмоленном дождевике был похож на гигантскую черепаху, вставшую на задние лапы.

Надвигался шторм, пора было убирать паруса. Упираясь ногами в палубу, Захар травил канаты; на реи его еще не посылали, там работали только бывалые матросы. Работа шла медленно. Паруса и канаты разбухли, дождь слепил глаза.

Наконец они все же убрали гроты. Но «Екатерина» по-прежнему то становилась на дыбы, как норовистый конь, то снова проваливалась. При каждом таком нырке через ее нос перекатывалась водяная гора.

— А ну, живо на кливер! — крикнул Голуб, показывая рукой в сторону Захара.

Захар опрометью бросился к бушприту, но перед ним уже маячила спина Степана. Тут Захар сообразил, что Голуб, скорее всего, показывал на Степана, а не на него. Но кто знает? На всякий случай он побежал за Степаном: гнев боцмана был страшнее любого шторма.