Женщина-трансформер - Нестерина Елена Вячеславовна. Страница 82

Снова стало многословно и весело. Мы поведали старикам о наших планах, поговорили с ними о посадках, Глеб рассказал о тракторе, который пообещали пригнать на огороды мужики, чтобы вспахать землю под картошку.

А второе июня приближалось. До него остался всего месяц. Даже уже меньше. Месяц до того момента, когда Глеба с группой последних весенних призывников заберут в армию. Когда я останусь одна. Когда я даже не знаю что будет.

Всё. Ничего плохого думать не хотелось. Мы с Глебом шли к себе от дома бабы Тони. Вокруг, в сине-чёрной влажной ночи надрывались соловьи – громко, мощно и сочно звучали их голоса. Много, в каждом кусте. Даже у нас под самыми окнами, возле дома в сирени парочка поселилась – и теперь соловей-мужчина старался, выпевал трели, чтобы его соловей-жене не скучно было на гнезде сидеть. Милые какие птицы.

У лягушек тоже вовсю шла семейная жизнь. Со всей округи неслись их жизнерадостные вопли.

– Курва, курва! – кричала одна лягушка на другую. Наверное, та из – под самого носа увела у неё какого-нибудь пупырчатого принца – лягуха.

– А ты какова, а ты какова? – пыталась пристыдить подружку, а может, оправдаться, более успешная лярвочка.

Я думала о чём угодно, только чтобы не о втором июня. О соловьях, о новеньких подушках, на которые надела нарядное бельё от придорожных торговцев, о своём свежекупленном полотенце, которое оказалось не с мартышками, а с банальными Микки-Маусами. Буду надеяться, что со всем остальным в своей новой жизни я не так ошиблась. Точно.

То, что мы беспрерывно работали, это понятно. Чего мы только не делали! Я забыла про болезнь – даже не кашляла (но лекарство принимала исправно), и про руку, которую что-то ныть разобрало. Бегала-суетилась, помогала, понимала, предлагала, улучшала, упрощала. Мне нравилось. Копать научилась, да! И не такой уж адский это оказался труд, как мне представлялось: бери больше, бросай дальше, пока летит – отдыхай.

Но летать – я ж чего сюда приехала! Только девятого мая, что тоже символично, мне наконец это удалось. Непоздним вечером, до захода солнца, я надела линзы, вышла с Глебом на широкий луг перед нашим домом. Справа от нас висело над лесом жизнерадостное солнышко, над головой носились стрижи, прилетевшие на днях в свои норки-гнёзда под обрывом над рекой. Сейчас и я, и я к ним – в небо!

Я прошла несколько шагов вперёд и оглянулась. Глеб смотрел на меня, с настоящей любовью на меня смотрел. Я научилась это понимать. Он на меня вообще часто смотрит, я сколько раз замечала. Я чем-то хороша, раз ему на меня смотреть нравится. Знаю: тем, что летаю, я хороша – это основное. В другие особые свои заслуги я не верю. Раз меня этим наградил Бог, надо Глеба радовать. Летать. И себя, себя-то радовать как! Небо. Моё. Навсегда, надеюсь. Чудо!

Нас никто не видел – дом же был на отшибе и повёрнут входом в сторону от тропинки, ведущей из основной части деревни. За эту изолированную взлётно-посадочную площадку я его и выбрала. Так что беспокоиться было не о чем. Да и чего вообще беспокоиться?

Я улыбнулась Глебу. Нет, к тому, что он мне рад, я никогда не привыкну. Не верю, что к счастью привыкают – это только люди со склонностью к бешению с жиру так могут. А я не имею этой склонности.

Счастье билось во мне, торопило оторваться от земли. Я разбежалась – впервые за почти месяц перерыва это показалось мне как-то даже глупо-неестественно, прижала к себе руки, подобрала ноги. И – бамс! Ударилась.

Оно. Получилось. Две-три секунды разрывающей и обещающей чего-то приятного боли, она казалась мне почему-то похожей на оргазм вулкана, – и я другой человек. Своё другое воплощение.

Подумаешь, что была я слабая, была больная, дряхлая, в подвале запертая и на цепь посаженная – всё это моего умения летать не отбило! Оттолкнувшись от земли и взмахнув крыльями, я устремилась в светлое небо. И над рекой я пролетела, и над лесом – все они у меня ещё будут, будут. Хорошо. Но к Глебу. Надо скорее к Глебу. Потому что вот он, ждёт меня. И смотрит.

Глеб.

Нагоняя на него крыльями потоки воздуха, я осторожно уселась Глебу на руки, которые он специально сложил бубликом.

– Ты чего такой тревожный, Глеб? – да, я сразу заметила, что он как-то заволновался. – Кто-то меня видел? А тогда что же?

– Не сможешь ты всё время прятаться, понимаешь? – да что же это такое: я никогда ещё не видела Глеба в таком беспокойном состоянии. – Рано или поздно тебя и здесь заметят. А я буду фиг знает где, я никак не смогу тебе помочь! По каким тебя циркам тогда искать? Хочется, чтобы, когда я из армии приду, тебя дома увидеть, а не в зверинце на цепочке или как дуру в телевизоре, понимаешь?

– Да понимаю, понимаю. Но что тут поделаешь? Если заметят…

– Если заметят, то это будут наши люди, – вот так заявил Глеб, заставил меня обернуться, одеться. И потащил в дом.

Я бежала за ним на цыпочках, как дурочка: тюк-тюк-тюк. Чувствовала себя совершенно какой-то невесомой. Когда мужчина так за тебя переживает, так волнуется – за продолжение жизни с таким мужчиной хочется жизнь отдать. Эх, замечательная у меня глупость противоречивая в мозгах! В моём стиле. Одно исключает другое – но всё равно, я готова на такое. Чудилка? Ну да ладно…

Пока я раздумывала о противоречивых подвигах, Глеб искал коробку с моей сказочной амуницией. Но я его быстрее нашла, свой картонно-ёлочный кокошник, который склеил Глеб. Заплела косы, перевив их всякими бусами, нацепила самые длинные свои серьги, накрасила губы – бабки-то наши уже старые, слепые.

А дальше… Глеб, продолжая таскать меня за собой за руку, быстро и решительно обошёл дома всех жителей Людотина, заставив стариков выйти на широкую луговину. Глеб был похож на юного комиссара времён Гражданской войны – таким он выглядел отчаянно-взволнованным, удивительно внутренне сильным, искренне верящим в ту цель, которую он видел перед собой. И убеждённым, что дело, которое он делает, нужно ВСЕМ.

Удивлённые бабки и дед, выстроившись перед Глебом, кряхтели и молчали. А Глеб, не отпуская меня от себя, заговорил:

– Не бойтесь, ладно? Этого всего не может быть, но на самом деле оно есть. Это правда. Я в армию ухожу, и она… – Глеб выставил меня перед собой. – Останется тут с вами. Помогите ей. Пожалуйста. Ей нужно совсем немного – жить. И летать. Но чтобы никто об этом не знал. Потому что она правда летает. Вот, посмотрите.

Глеб быстро вытащил из сумки самопальную корону, с улыбкой кивнул мне. А дальше просто – я ударилась о землю. И обернулась птицей. Глеб надел корону мне на голову.

Сверкали, отбрасывая весёлые зайчики во все стороны, ёлочные блестючки, качались длинные серьги. Я широко распахнула крылья, сомкнула их. И сказала:

– Это я. Узнаёте? Вы меня не бойтесь. Я ничего такого не делаю. Просто летаю. Если вас это не будет пугать…

Я взмахнула крыльями, поднялась в небо и сделала круг над собравшимися. Кто-то ахнул, баба Вера, как я заметила, перекрестилась. Я осторожно села на траву. И замерла, стараясь держать голову прямо, чтобы не свалилась с меня картонная красота. Глеб обещал когда-нибудь сделать настоящую корону – из серебра-золота. А пока пусть такая. Нормально.

Снова заговорил Глеб. Он, наверное, никогда не произносил таких длинных речей перед аудиторией, но сейчас его это не волновало. За меня, за меня потому что он волновался! За меня. Никогда не привыкну. Мама…

Глеб рассказывал о том, что случилось со мной весной, как меня держали в подвале и на цепи, как хотели продать для увеселения публики, даже про райских и вещих птиц поведал. Очень понятно, коротко и толково, кстати. Но не в этом дело…

– Пусть летает. Не говорите никому! – просил Глеб, и на лице его была настоящая мольба. Мольба сильного человека, оказавшегося в отчаянной ситуации. – Она же чудо!

– Конечно, чудо! – всплеснув руками, ахнула бабушка Тоня. Подошла ко мне и осторожно погладила пальцами по перьям. – Ну надо ж тебе, Господи…