На берегу Рио-Пьедра села я и заплакала - Коэльо Пауло. Страница 24

— Упадет, — предупредил он.

— Наверняка. Я хочу, чтобы ты его сбросил.

— Разбить стакан?

Да, разбить стакан. Такое простое на первый взгляд движение — но оно таит в себе столько страхов, и нам никогда не осознать их до конца. Что ж такого в том, чтобы хлопнуть об пол дешевый стакан, — ведь каждый из нас столько раз делал это случайно и нечаянно?

— Разбить стакан? — повторил он. — Но зачем?

— Я могла бы пуститься в объяснения, — ответила я. — Но скажу лишь — для того, чтобы он разбился.

— Это нужно тебе?

— Разумеется, не мне.

Он глядел на стакан, стоявший на самом краю стола, и явно опасался, что сейчас стакан свалится.

"Это — ритуал, — хотелось мне сказать. — Это — под запретом. Стаканы нельзя бить с умыслом. Когда мы сидим в ресторане или у себя дома, мы стараемся не ставить стаканы на край стола. Наша Вселенная требует, чтобы мы были осторожны, чтобы стаканы на пол не падали ".

А разобьем по неловкости и нечаянности — увидим: ничего особенного не произошло. «Не беспокойтесь», — скажет официант, а я ни разу в жизни не видела, чтобы разбитый стакан ставили в счет. Бить стаканы — обычное дело, дело житейское, и никому не причиняет вреда — ни нам, ни ресторану, ни ближнему.

Я толкнула стол. Стакан зашатался, но не упал.

— Осторожно! — воскликнул он.

— Разбей его, — настойчиво повторила я, а про себя подумала:

«Разбей его, соверши этот символический жест. Постарайся понять, что я разбила в себе кое-что гораздо более важное и ценное, чем стакан, — и счастлива. Всмотрись в свою душу, где идет борьба, — и разбей его».

Ибо наши родители научили нас бережно относиться к стаканам и к плоти. Внушили нам, что детские страсти — невозможны, что мы не должны совлекать с избранной стези человека, решившего стать духовным лицом, что людям не дано творить чудеса, и что не следует пускаться в путь, если не знаешь, куда приведет он.

Пожалуйста, разбей стакан — и ты снимешь с нас обоих это заклятие, освободишь от настырного стремления все объяснить, от мании делать лишь то, что будет одобрено другими.

— Разбей стакан, — снова произнесла я.

Он пристально взглянул мне в глаза. Потом медленно рука его скользнула по столешнице, дотронулась до стакана — и резко смахнула его на пол.

Звон стекла привлек всеобщее внимание. Вместо того чтобы вскрикнуть, выбранить себя за неловкость или сделать что-нибудь в том же роде, он молча, с улыбкой смотрел на меня — и я улыбнулась в ответ.

— Ничего страшного! — крикнул нам юный гарсон.

Но он не слышал его. Приподнялся, за волосы притянул к себе мою голову и прильнул губами к губам.

И я запустила пальцы ему в волосы, обхватила затылок, впилась губами в его губы, ощущая, как движется у меня во рту его язык. Долго я ждала этого поцелуя, родившегося возле рек нашего детства, когда мы еще не сознавали смысла любви. Поцелуя, будто висевшего в воздухе в пору нашего взросления, странствовавшего по свету вслед за воспоминанием о ладанке, прятавшегося за стопками книг, которые имели благую цель подготовить меня к конкурсу. Столько раз исчезал он, этот поцелуй, столько раз пропадал — и вот наконец мы обрели его. В нем — хоть и длился он минуту — таились долгие годы исканий, разочарований, несбыточных мечтаний.

Я ответила на поцелуй. Должно быть, немногочисленные посетители бара смотрели на нас и думали, что ничего необычного не происходит — люди целуются. Откуда им было знать, что в этот миг поцелуй стал итогом и суммой всех прожитых мною дней, всей жизни его и любого человека, который ждет свой путь под солнцем, ищет его и о нем мечтает.

В этот поцелуй вплавились все радостные мгновения моей жизни.

Он стянул с меня одежду и проник в меня — с силой, со страхом, с желанием. Я почувствовала боль, но она не имела значения. Не имело значения и острое наслаждение, испытанное мной в этот миг. Я обхватила его голову, я слушала его стоны и благодарила Бога за то, что он — со мной и во мне, за то, что заставил меня ощущать все как в первый раз.

Мы любили друг друга всю ночь — и явь любви перемешивалась с грезами и снами. Я ощущала его присутствие внутри себя и изо всех сил прижимала его к себе, чтобы удостовериться — все происходит на самом деле, чтобы не дать ему внезапно уйти, как уходили странствующие рыцари, жившие в незапамятные времена в этом замке, ныне превращенном в отель. Молчаливые каменные стены и своды хранили память о девицах, обреченных ждать и проливать слезы и проводить нескончаемые дни у окошка, вглядываясь в горизонт, ища в нем знака, предвестия, надежды.

Нет, я никогда не пройду через это, — поклялась я себе. Я никогда не потеряю его. Он неизменно и вечно пребудет со мной — ибо, вглядываясь в распятие за алтарем, я внимала Святому Духу, и на всех языках и наречиях Он говорил мне, что я не совершаю греха.

Я стану его спутницей, его товарищем, мы вместе покорим заново созданный мир. Мы понесем слово истины о Великой Матери, мы будем сражаться рядом с архангелом Михаилом, мы вместе испытаем восторги и муки, сужденные первопроходцам. Мне сказали об этом языки — и я, во всеоружии возрожденной веры, знала, что они говорят правду.

Четверг, 9 декабря 1993

Я проснулась от прикосновения его рук, легших на мои груди. Уже совсем светло было за окном, и звонили колокола ближней церкви.

Он поцеловал меня. Его руки вновь скользнули вдоль моего тела.

— Нам пора, — сказал он. — Сегодня кончаются праздники, дороги будут забиты машинами.

— Я не хочу в Сарагосу, — ответила я. — Я хочу быть там, где будешь ты. Скоро откроются банки, я сниму деньги со счета, куплю себе кое-что из одежды.

— Ты же говорила, что денег у тебя мало.

— Хватит. Я должна безжалостно порвать со своим прошлым. Если вернусь в Сарагосу, начну думать, что наделала глупостей, что скоро экзамены и что мы вполне можем провести два месяца порознь, пока я их не сдам.

А если сдам, может быть, не захочу уезжать из Сарагосы. Нет-нет, я не могу вернуться. Надо сжечь мосты — ничего общего не должно остаться между мной теперешней и той, кем я была.

— Барселона, — сказал он как бы про себя.

— Что?

— Нет, ничего. Продолжим путь.

— Но у тебя — лекция.

— Есть еще два дня, — ответил он, и мне показалось, что голос его звучит как-то странно. — Отправимся в другой городок. Не хочу ехать прямо в Барселону.

Я поднялась с кровати. Не хотелось думать ни о чем неприятном — быть может, ему свойственно после первой ночи любви с кем-то просыпаться не в духе и становиться от смущения таким церемонным.

Подошла к окну, отдернула штору, поглядела на маленькую улочку. На балконах соседних домов сушилось белье. Звонили колокола.

— Знаешь что, — сказала я. — Поедем-ка туда, куда ездили в детстве. С тех пор я там не бывала.

— Где «там»?

— В монастыре Пьедра.

Мы выходим из отеля, а колокола продолжают звонить. Он предлагает зайти в церковь.

— Мы только тем и занимаемся, — отвечаю я. — Церкви, молитвы, радения.

— Не правда, — говорит он. — Мы занимались любовью. Трижды напивались. Бродили по горам. Как следует уравновесили Милосердие и Строгость.

Чувствую, что сболтнула лишнее. Мне пора привыкать к новой жизни.

— Прости, — говорю я.

— Зайдем ненадолго. Колокола подают нам знак.

Он оказался совершенно прав, но осознать это мне было суждено лишь на следующий день. Не поняв в полной мере сокрытое значение знака, мы сели в машину и через четыре часа были у монастыря Пьедра.

Облупленный потолок, а немногочисленные статуи святых — обезглавлены. Все, кроме одной.

Я оглянулась по сторонам. В былые времена здесь, должно быть, находили себе приют люди с сильной волей, заботившиеся о том, чтобы каждый камень сиял чистотой, чтобы на каждой скамье сидел кто-нибудь из могущественных владык той эпохи.

Но теперь все лежало в руинах. Это в детстве их так легко было представить замками, где мы играли вместе, где я искала моего волшебного принца.