Билет на бумажный кораблик - Дробина Анастасия. Страница 28

Меня восхищала та жадность, с которой Мария набрасывалась на учебу. Она читала днем и ночью, с восторгом пользуясь моим разрешением брать из книжных шкафов все, что ей захочется. Она читала утром на кухне за чашкой кофе. Она читала в автобусе и метро. Она читала вечером, она читала ночью в постели. Она читала даже в ванной и однажды замучила меня своими страстными извинениями, утопив в горячей воде восьмой том Чехова. Антон Павлович вполне нормально подсох на батарее, но Мария мучилась и переживала до тех пор, пока они вместе с Ману не купили мне новое собрание сочинений. Иногда она делилась со мной впечатлением от прочитанного, и я поражалась непосредственному восхищению, которое светилось в ее глазах. Мария была как ребенок, постоянно открывающий для себя что-то новое и интересное; как ребенок, бурно радовалась, никогда не пыталась притушить свои эмоции; казалось, внутри ее постоянно извергается какой-то горячий и веселый вулканчик.

Однажды я пришла из ресторана, как обычно, в третьем часу ночи и удивилась, заметив свет на кухне. Заглянув туда, я увидела Марию, сидящую с ногами на столе и испуганно озирающуюся по сторонам.

– Мария, ты чего? – озадаченно спросила я. – Тараканы, что ли, бегают? Вот наказание, морила-морила, все без толку... Ты бы тапкой их!..

– Вива Мадонна... – шепотом сказала Мария. – Хорошо, что ты пришла! Я очень боюсь...

– ???

Мария привстала, и оказалось, что она сидит на толстой книге Гоголя «Вечера на хуторе близ Диканьки». Дрожа и вращая глазами, Мария поведала мне о том, как, отправив спать ребят, села на кухне с намерением спокойно почитать. Как прочла «Вечер накануне Ивана Купала», «Страшную месть» и «Утопленницу». За «Вия» она принялась, уже сидя на столе, а закончила – поджав под себя ноги и боясь даже смотреть в пугающую темноту коридора.

Я села на стул и начала хохотать. Мария вторила мне, но как-то неуверенно, а потом смущенно созналась, что идти спать одна в свою комнату она боится, а заглянуть к ребятам – стесняется. Я вошла в положение и забрала ее к себе. Мы заснули вдвоем на моей широкой кровати, а утром дружно подскочили от оглушительного рева Ману в коридоре:

– Ондэ Мария?!! [11]

Мария вскочила, залезла в джинсы и помчалась успокаивать грозного брата, обнаружившего, что сестра-девственница не ночевала в своей комнате. Испугавшись, что получится скандал, я поспешила одеться и тоже выйти, но к моему появлению брат и сестра уже стояли обнявшись и хохотали так, что тряслись стены.

Не меньшей страстью к учебе отличался и Жозе. Этот некрасивый, молчаливый, очень темный мулат читал не в меньших количествах и с не меньшей жадностью, чем Мария, но исключительно специальную литературу. Он учился на медицинском, но, в отличие от Ману, выбрал не хирургический, а педиатрический курс. Если Мария училась для себя и, в конце концов, ее интерес к русской литературе был всего лишь личным удовольствием, то Жозе мечтал открыть в своем городе Баии если не клинику, то по крайней мере хороший кабинет и лечить детей. Было в нем что-то от русских интеллигентов, уходивших в конце девятнадцатого века «в народ» – учить крестьянских детей и работать в сельских больницах. Обычно замкнутый и немногословный, он однажды целый вечер рассказывал мне о фавелах Баии – этих современных трущобах, полных нищеты, грязи и болезней.

– Взрослые пусть делают что хотят, – сердито говорил Жозе, от волнения то и дело сбиваясь на родной язык, так что я с трудом его понимала и угадывала смысл в основном по интонации. – Если ты здоров, если у тебя есть руки и ноги, – иди, работай, выбирайся, уходи из фавелы, живи как человек. Это очень трудно, очень тяжело, но... возможно. А дети никому не нужны. Они родятся... рождятся... рождаются как... как маленькие собачки...

– Как щенки? – догадалась я.

– Да! Бегают, как щенки, болеют, как щенки... и умирают, как щенки. Так не должно быть, так нельзя. Ни в Рио, ни в Баии, нигде. Богу наплевать.

Я согласилась, что богу наплевать, и поинтересовалась, есть ли в Баии врачи, которые лечат бедных людей. Жозе сердито ответил, что врачи лечат богатых, а бедные, если есть деньги, лучше купят еду, чем потратят их на медосмотр, а лечиться предпочитают у знахарок.

– И помогает? – профессионально поинтересовалась я.

К моему удивлению, Жозе ответил:

– Да. Но не всегда. И не всем. Есть вещи, с которыми справится только врач.

– И ты пойдешь работать в фавелы?

Жозе не успел ответить: присутствовавший тут же Мануэл заржал на всю квартиру и сказал, что в фавелах Жозе не практиковать. Во-первых, дону Аугусту, мать Жозе, хватит удар, если ее старший сын, на которого столько возложено надежд, пойдет возиться с босяками. Во-вторых, в фавелах его зарежет в первый же день местная мафия.

– Никто не тронет детского врача, – убежденно сказал Жозе.

Я посмотрела на посмеивающегося Мануэла и поняла, что он полностью согласен с другом и дразнит его просто для забавы.

Жозе учился упорно и страстно. В деканате университета ему разрешили посещать занятия других отделений как вольному слушателю, Жозе умудрялся слушать лекции по хирургии, стоматологии, неврологии и получать массу разнообразных медицинских знаний. Когда он появлялся дома поздним вечером, измотанный, голодный, но с горящими глазами и кучей книг под мышкой, я выговаривала ему, что он себя уморит. Жозе только улыбался и уверял, что врач в фавелах должен уметь все: и сверлить зубы, и удалять аппендицит, и лечить понос, и зашивать раны. Наспех ужинал, удалялся в комнату и еще часа два читал. Это был настоящий фанатик, и я махнула на него рукой.

Самым легкомысленным из всей компании был Мануэл. Однажды он сознался мне, что у него в мыслях не было ехать учиться в далекую холодную Россию и его вполне устроил бы университет Рио-де-Жанейро, где он успел проучиться два курса. Но на поездке в Россию настоял отец, да и Марию нельзя было отпускать одну. Было очевидно, что никакая учеба, никакая медицина и никакие лекции Мануэлу не нужны. Это был обычный раздолбай, какие толпами ошиваются на пляжах, автоматически пристают ко всем туристкам, бренчат на гитаре, танцуют самбу, играют в футбол и занимаются капоэйрой. В первые же дни своего пребывания в университете он познакомился с красавицей-болгаркой из Софии, Снежаной, дочерью посла, учившейся на кинематографическом отделении. Они вдвоем гуляли по Москве, и однажды в районе Новокузнецкой набережной к ним пристали бритоголовые отморозки, боровшиеся за чистоту русской нации. За русскую они, очевидно, приняли ослепительную блондинку Снежану.

Вывести Ману из себя трудно, но остановить после этого еще трудней. В результате трое фашистов барахтались в мутной от мазута воде Москвы-реки, двое сидели в развилках тополей, а последнего Мануэл гнал вниз по набережной почти до Кремля. Неизвестно, чем бы закончился этот бег с препятствиями, если бы не вмешался наряд милиции. В отделение забрали, разумеется, Мануэла. Но уже через час в милиции толпились я, посол Болгарии, вызванный мной секретарь посольства Бразилии, два рыбака-свидетеля с набережной и зареванная Снежана. Милиция не пожелала вступать в международный конфликт, и Мануэла, сделав внушение, выпустили под двойную посольскую ответственность.

Моя же жизнь шла обычным чередом. Вечерами я барабанила по клавишам в ресторане, днем принимала посетителей, которых становилось все больше и больше. Охотнее всего я лечила детей: это было просто и легко, зеленый шар вставал перед глазами мгновенно, я чувствовала, как горят от него ладони. Тяжелее всего было с женскими болезнями: все шло долго и мучительно, шар то появлялся, то внезапно пропадал, и это значило, что все нужно начинать сначала, причем не сейчас, а завтра. Иногда шар не появлялся вообще, и я уже знала, что человеку придется отказать. Я никак не могла понять, по какому принципу мой шар отбирает людей. Иногда передо мной сидела бабушка в очках – божий одуванчик или приличный лысый дядя с портфелем и банальнейшим геморроем – и ничего не выходило. А иногда Боцман присылал своих мордоворотов с разбитыми головами или «огнестрелом», я злилась, звонила Левке, орала, чтобы прекратились эти присылки бандитни, – и умолкала на полуслове, видя растущий на глазах шар. Наконец я поняла, что искать причину и недоумевать – бессмысленно, и просто говорила людям: