Могикане Парижа - Дюма Александр. Страница 122

С этой минуты и спектакль, и зрители, все эти эрцгерцоги, принцы, принцессы и придворные, все было позабыто. Самый театр и сам зал исчезли – все две тысячи человек без различия сословий и титулов перенеслись в очарованный край Индии. Двухчасовое созерцание генеральской ложи превосходным образом подготовило публику к путешествию по этой чудной стране. В продолжение балета та аристократическая и интеллигентная часть венского населения, которая находилась теперь в императорском театре, обратилась в индийцев и готова была пасть ниц перед богиней Розиной, совершившей это чудное превращение.

Занавес опустился среди рукоплесканий и снова был поднят по требованию публики, вызывавшей сеньору Розину Энгель.

Сеньора Розина Энгель снова появилась.

И тут уже посыпался не дождь, а целый ливень, целая лавина, целое наводнение цветов. Букеты всевозможных форм и размеров, можно даже сказать, различных стран, так как некоторые из них были произведением лучших венских оранжерей, падали вокруг бенефициантки благоухающим потоком.

Но, странная вещь! Среди всех чудес всемирной флоры Розина Энгель, казалось, обратила внимание на одно только приношение, на единственный букет, который она и подняла своей дивной рукою. Это был небольшой букетик из фиалок, с белоснежным, только что распустившимся розаном посредине.

По всей вероятности, букет этот был приношением какой-нибудь робкой, боязливой души, подобно фиалке скрывавшейся в тени и издававшей только свое благоухание, не обнаруживая своего венчика.

Как известно, фиалка символ застенчивости и скромности; белый розан – невинности и целомудрия. Очевидно, существовала какая-то связь между пославшим букет и тою, кому он был предназначен.

По крайней мере, прекрасная Розина была, очевидно, такого мнения, потому что, подняв букет, она поднесла его к губам, взглянула на ложу, почти скрытую под сводом, откуда этот букет был брошен, и опять с нежностью посмотрела на цветы: не имея возможности поцеловать их своими губами, она, казалось, целовала их своими взорами!

Оба иностранца внимательно следили за всеми подробностями этой сцены. Глаза их, как и глаза танцовщицы, были устремлены на таинственную ложу, и в ту минуту, как сеньора Розина Энгель поднесла букет к своим губам, индийский генерал ухватился за руку своего друга:

– Он здесь! – воскликнул он по-французски, совершенно позабыв, что его могут слышать.

– Да, вон в той ложе, – отвечал человек в черной одежде на лахорском наречии. – Ради бога, генерал, говорите только на хинди.

– Ах, да, ваша правда, – отвечал тот на этом же языке.

И, отпустив руку в карман своей широкой одежды, он прибавил:

– Кажется, теперь уже пора и нам бросить наш наццер прекрасной Розине.

Наццером в Индии называется дар, приносимый подчиненным своему начальнику.

Наццер генерала состоял из мускусного мешка, сделанного из кожи кабарги; эта драгоценная редкость Тибета издает необыкновенно сильный запах, который опять обратил на индийца общее внимание публики, отвлеченное на минуту ложей, откуда был брошен букет.

Генерал, сняв с руки бриллиантовый браслет, продел в него мускусный мешок и бросил все это сеньоре Энгель, у которой невольно вырвался крик изумления при виде блестящих алмазов чистейшей воды, сверкавших, как водопад при солнечных лучах.

Часть VI

I. Что было в наццере индийского генерала

Когда церемония была окончена, как наивно выражается легенда о Мальбруке, «все пошли спать: кто – один, кто – с женою».

У дверей уборной артистки сеньоры Розины Энгель стояла толпа посланников, принцев, маркграфов и банкиров, точно придворные в прихожей королевы.

Для того чтобы сеньора Розина сняла свой костюм, смыла румяна и белила и надела капот, требовалось время, и они всегда ожидали ее. Однако в этот вечер ожидание длилось значительно дольше обыкновенного. Аристократическая изнеженная толпа, сжатая в узком коридоре, начинала задыхаться и роптать, и в этом ропоте, хоть с виду он был и несравненно мягче и деликатнее ропота толпы черни, в сущности, сказывалось то же нетерпение.

Вдруг, к общему удовольствию, дверь приотворилась. Но вместо прекрасной фигуры артистки в неширокую щель выглянула плутоватая мордочка французской камеристки. Она кивнула головой и с той развязностью, которая отличает весь благородный класс французских горничных вообще, а горничных актрис в особенности, объявила:

– Господа, сеньора Розина очень сожалеет, что заставляет вас ждать, но она не совсем здорова и просит вас, если вы непременно хотите остаться, подождать еще минут десять, пока она отдохнет немножко.

Поднялся новый взрыв нетерпеливого говора. Десять минут ожидания в этом узком душном пространстве были истинной мукой для рафинированных дипломатов и могли вызвать опасные приливы крови к головам толстых финансистов.

Ропот все усиливался.

– Ах, вы, кажется, недовольны, господа? – вскричала Мартон. – Так, пожалуйста, не стесняйтесь, каждый волен делать, что хочет! Кто хочет – оставайтесь, а не хотите, так еще лучше – уходите.

– Прелесть, прелесть, – восторгалось несколько голосов, подделываясь под французское произношение.

– Хорошо, на десять минут мы согласны, но ни секунды больше! – объявил толстый банкир, очевидно, не привыкший давать потачки своим подчиненным.

– Отлично, отлично! Это ваше дело, и если сеньоре понадобятся еще десять или даже двадцать минут, она у вас спрашивать не станет, а сделает, как сама вздумает Надо же ведь отдохнуть человеку, черт возьми! – вскричала мадемуазель, запирая дверь.

Замок щелкнул самым выразительным образом.

Но задержка в приеме придворных у Розины произошла вовсе не вследствие ее усталости или желания переодеться. Одета она была уже давно, но взгляд ее случайно упал на браслет, обхватывавший мускусный мешок индуса. Она взяла его, приоткрыла и увидела лежавшее в нем письмо. Ценность его обертки и оригинальный способ доставки породили в ней желание прочесть его тотчас же.

Артистка прочла письмо, задумалась, перечитала еще раз и задумалась еще сосредоточеннее. Несколько раз она принималась разглядывать подпись, потом свернула письмо, положила обратно в ароматичный мешок и прицепила к поясу.

Ей хотелось еще несколько разобраться в мыслях, которые породило в ней это письмо, а приход толпы поклонников рассеял бы ее, и она решила сказать им, что хочет остаться одна.

Когда прошло еще десять минут, она позвала горничную и велела ей впустить посетителей.

Из-за двери раздавалось нечто, подобное рычанию зверей при приближении укротителя. Розина встала и полупрезрительно улыбнулась.

Толпа, как вода через плотину, хлынула в комнату через дверь, которую отперла перед нею горничная.

Артистка небрежно опустилась на диван. Каждый, как бы в какой-то процессии, проходя мимо, целовал ее руку. На утомленную девушку сыпался град пошлейших любезностей, весь смысл которых сводился, впрочем, к одной и той же неизменной фразе:

– Вы прекрасны, как амур, и танцевали, как ангел!

Розина слушала их рассеянно. Мысли ее были далеко, а голоса их с непонятными ей словами доносились до нее, как жужжание пчелы доносится до слуха розы.

Однако под цветами льстивого красноречия, которое рассыпали перед нею все эти люди, таились змеи ревности, по временам злобно подымавшие из-под них свои шипящие головы.

И – странное дело! – всю эту ревность вызывал вовсе не драгоценный наццер, который охватывал ее руку, сверкая тысячей огней, и не ароматичный вышитый мешок, блестевший на ее кушаке.

Всю эту бурю скрытой злобы породил небольшой букет из фиалок, который каждый искал и не находил между десятками букетов, валявшихся на креслах и диванах, да тот взгляд, который бросила артистка на ложу, из которой он вылетел. Она спешно подняла его и радостно поднесла к губам. И вот эти-то, по-видимому, совершенно ничтожные мелочи и были отмечены и перетолкованы на самые различные лады, и на безукоризненную репутацию молодой девушки, до сих пор составлявшую лучший цветок в ее венке, пала в этот вечер первая тень.