Могикане Парижа - Дюма Александр. Страница 129

Рейштадт повторял за ней каждую строку, каждый куплет и успокоился только тогда, когда выучил всю песню наизусть.

Но девушка скоро спохватилась, что упустила из виду свою главную цель и взглянула на часы. Было без десяти минут два, а между тем генерал Премонт или Сарранти, или, может быть, оба вместе нетерпеливо ждали условленного сигнала в окне.

Необходимо было перевести разговор снова на Францию.

– Однако вы обещали мне рассказать еще одно из воспоминаний о вашем детстве, и я от вас без этого не отстану! – сказала она.

– О, это относится к тому времени, когда нам приходилось переезжать в Рамбуйе, так как к Парижу подходил неприятель, – заговорил Рейхштадт, печально опуская голову. – Мать моя сказала мне: – Поедем, Шарль. – Но я ни за что не хотел ехать и кричал: – Нет, нет, я никуда не хочу! Хочу жить в Тюильри!

Я цеплялся за занавески моей кровати, за портьеры и все продолжал кричать:

– Не хочу, не хочу ехать!

Меня, разумеется, вынесли насильно. Но я уже тогда предчувствовал, что вижу Тюильри в последний раз, и предчувствие мое вполне оправдалось.

– Так что же, ваше высочество? Подумайте, теперь у вас есть возможность не только снова увидеть Тюильри, но даже опять поселиться там.

Она вскочила, подбежала к условленному окну, раздвинула занавеску и три раза взмахнула свечой.

Рейхштадт хотел было остановить ее, но тотчас же сдержался:

– Ну, пусть будет, что будет! – проговорил он. – Так или иначе, а судьба свое возьмет! Благодарю тебя, Розина.

Минут пять спустя, на дороге от Мейдлинга к Вене послышался топот во весь дух пронесшейся лошади.

VI. «На моих окнах нет решеток, но…»

Даже это минутное усилие воли снова утомило принца. Сын императора мгновенно исчез в нем, и место его опять заступил слабый и болезненный ребенок. Он опять лег на диван, и его бледная голова опустилась на колени Розины.

Она понимала его слабость и ласкала его, как мать или, вернее, как старшая сестра.

Она чувствовала перед этим человеком беспредельный восторг и безграничную преданность. Ей казалось, что он – ее собственное творение, для которого она и мать, и сестра, и раба.

Между тем он размышлял о решении, которое только что принял и начинал пугаться его. Первый раз в жизни задумал он без разрешения князя Меттерниха и деда встретиться с посторонним человеком. У него самого никогда не хватило бы на это нравственной силы, если бы его не поддержала, не вдохновила и даже не вынудила любимая девушка.

Ему начинали видеться все трудности предстоящего дела, и как он ни верил в ум, ловкость, храбрость и преданность птенцов своего отца, но невольно содрогался и за себя, и, в особенности, за них, думая, что завтра в этот же час, вместо того, чтобы наслаждаться упоительной негой любви, ему предстоит говорить как мужчине, воину, дипломату и будущему государю о бегстве, заговорах и битвах с серьезным и суровым генералом.

– О чем вы думаете, ваше высочество? – спросила Розина.

Но он продолжал молчать, потому что пугался даже своих собственных мыслей.

Она повторила свой вопрос еще несколько раз.

– О чем я думаю, Розина? – сказал он, наконец. – О безумии этих двух человек.

– Об их безумии, ваше высочество? Мне кажется, скорее, об их безграничной преданности.

– Если я называю их безумными, Розина, то только по неисполнимости дела, которое они задумали.

– Для человека, который твердо, всей душой захотел чего-нибудь, ваше высочество, нет ничего невозможного. Помните, мы читали с вами вместе историю одного французского узника, Латюда, который три раза бежал из тюрьмы: два раза из Бастилии и один раз из Венсенна?

– Да, ты, может быть, и видела, как узники выходят из тюрьмы, но никогда не видела, как туда входили друзья.

– Эти войдут!

– Может быть. Но ведь их увидят, донесут на них и арестуют… Ты ведь не знаешь, как меня стерегут.

– Но они знают, потому что сами пишут вам, чтобы вы никому не доверялись.

– Если мне вздумается покататься по Дунаю, шагах в ста непременно оказывается рыбак, который чинит свои сети, и лодка его отчаливает от берега в одно время с моею. Он делает вид, что вовсе не замечает меня, а, в сущности, не спускает с меня глаз. Он как будто вовсе и не знает меня, но если я подхожу и заговариваю с ним, у него вырываются слова: «ваше высочество», «монсеньер».

– Неужели вы думаете, что я всего этого не знаю?

– Если я еду на охоту, увлекусь погоней за оленем, и случайно или нарочно затеряюсь в чаще наших тенистых лесов, и хоть на минуту захочу вздохнуть свободно, не как обездоленный принц, а как частный человек, шагах в двадцати от меня непременно раздается песня дровосека, который как будто беззаботно связывает свою вязанку. И ведь видно, что он здесь не работал, а поджидал меня, что веревка, которой он связывает дрова, – лишь петля для моих ног, и я поневоле спохватываюсь и сознаю, что для меня деревья не дают тени и лес не может дать уединения.

– И это для меня не новость, ваше высочество.

– Если иногда в душную летнюю ночь для меня становится невыносимо оставаться в этих пыльных комнатах с их толстыми обоями и мне захочется подышать влажной свежестью парка, я непременно встречаю какого-нибудь запоздалого лакея, который как будто испуганно бежит вверх по лестнице, когда я по ней спускаюсь. Потом у дверей вскакивают люди и делают мне «на караул». В такие минуты я буквально дохожу до отчаяния оттого, что я принц, вечно принц, днем и ночью принц, и я бросаюсь прочь с аллей и дорожек в глубину леса. И ты, может быть, думаешь, Розина, что там мне удается оставаться одному? Ничуть не бывало! Я ясно слышу позади себя треск ветвей, вижу издали, как толстый ствол дерева разделяется надвое, и отделившаяся от него тень скользит по пятам за мною. Я и в лесу такой же пленник, как и в своих апартаментах. Моя тюрьма только несколько шире других тюрем: в ней не двадцать шагов, а три лье в окружности. На моих окнах нет решеток, но зато горизонт мой огражден огромной непроницаемой стеной.

– Да, все это правда, ваше высочество, и это знают все. Но ведь если бы задача этих людей не была бы так трудна, опасна, почти не осуществима, то и заслуга их не была бы так велика.

– Да они от нее и не откажутся! – проговорил юноша, скрывая свою надежду под видом сомнений.

– Ваше высочество, как верно то, что вы сделали мне сегодня недовольное лицо, когда я пришла, так же верно и то, что этими вашими словами руководит не убеждение, а опасение.

– Я тебя дурно встретил?

– О, какое злое лицо бывает у вас иногда!

– Мне было просто грустно, Розина.

– Скажите лучше, что вы ревновали.

– Ну, да, я ревновал.

– Фи, ваше высочество, ревность – вещь очень дурная. Предоставьте это принцам австрийского дома. Вы француз, значит, и любите, как любят французы.

– А разве ты знаешь, как любят французы, Розина?

– Разумеется, нет! Но я слышала, во Франции ревность считается величайшим оскорблением, какое только можно нанести женщине.

– В этом, несомненно, есть доля истины, Розина, но то, что верно вообще, не может относиться к тебе, так как ты не француженка, не немка, не испанка, не итальянка, хотя в тебе есть все лучшие черты, которые Господь даровал нежному полу каждой из этих прекрасных стран. Какая ты красавица! – продолжал юноша, обвивая ее стан руками и жарко целуя ее. – Как должна была тебя любить твоя мать!

– Боже великий, – вскричала девушка, взглядывая на часы, – ведь уж пятый час! Прощайте, ваше высочество!

– Уже?

– Как уже?

– Ведь осталось еще целых три часа ночи.

– Когда же вы будете спать? Когда станете отдыхать? А ведь в отдыхе вы всегда так нуждаетесь. Наконец, говорю вам заранее, если вы меня теперь не отпустите, я завтра не приеду.

– Ты ошибаешься, Розина, не завтра, а сегодня вечером.

– Завтра, ваше высочество, потому что на сегодняшний вечер намечено ваше свидание с Сарранти. Не забывайте этого.