Цезарь - Дюма Александр. Страница 65
Все помнили, что Помпей громко объявил в сенате:
– Я не делаю никаких различий между теми, кто остается в Риме, и теми, кто стоит на стороне Цезаря.
Цезарь был более терпим: он заявил, что будет считать своим другом всякого, кто не поднимет против него оружия. Три дня прошли в переговорах, которые ни к чему не привели. На третий день Цезарь отказался от своего предложения. Возможно, он был весьма рад, что не заставил этих трусов на что-нибудь решиться.
А тем временем великодушие Цезаря, – великодушие, которому искали политическую причину, и которому отказывали в его единственной и подлинной причине, то есть в том, что оно было свойством его характера, – это самое великодушие, непривычное, неведомое и невероятное в таких обстоятельствах, придавало его врагам смелости.
Это кончилось тем, что к моменту его отъезда в Испанию, когда он хотел взять из государственной казны деньги, необходимые для того, чтобы снарядить поход, трибун Метелл стал этому препятствовать.
– В чем дело? – спросил Цезарь.
– Это против закона, – ответил Метелл.
Цезарь пожал плечами.
– Трибун, – сказал он ему, – ты должен бы знать, что оружие и законы не уживаются друг с другом. Если тебе так тяжело видеть то, что я делаю, уйди с моей дороги; война не терпит свободы слова. Когда я сложу оружие, когда будет заключен мир, ты сможешь ораторствовать в свое удовольствие. Я говорю тебе так из добрых побуждений, пойми это; потому что я нахожусь здесь по праву сильнейшего; потому что ты и все вы, кто находится здесь, вы целиком в моей власти, вы принадлежите мне; и я могу делать с вами все, что захочу, так как по большому счету, вы мои пленники.
И, поскольку Метелл хотел возразить:
– Берегись, – сказал ему Цезарь, – потому что мне проще убить тебя, чем сказать, что я это сделаю.
Метелл не захотел слушать дальше и убрался.
Цезарь вошел в храм Сатурна, обнаружил сокровищницу открытой, – вы помните, что консул Лентул бросился бежать так поспешно, что забыл закрыть ее, – и без всяких затруднений взял столько денег, сколько ему было нужно для продолжения войны: как говорит Светоний, три тысячи ливров золотом.
Перед тем, как уйти в Испанию, чтобы сражаться там с Афранием, Петреем и Варроном, тремя легатами Помпея, он в последний раз оглянулся вокруг себя. Вот что он увидел: Котта удерживал Сардинию; Катон – Сицилию; Туберон – Африку.
Он отдал приказ Валерию захватить Сардинию с одним легионом; Куриону – переправить на Сицилию два легиона и, как только он отвоюет Сицилию, отправляться ждать его в Африку.
Помпей был в Диррахии. Скажем сразу, что Диррахий – это нынешний Дураццо. Там он собрал армию и флот. – Позднее мы скажем, каковы были размеры этого флота и численность этой армии.
Валерий выступил на Сардинию. Еще до того, как он сел на корабль, сардинцы изгнали Котту. Тот спасся в Африке.
Что же до Катона, то он был в Сиракузах. Там он узнал, что Азиний Поллион – один из легатов Цезаря – только что высадился в Мессине.
Азиний Поллион командовал авангардом Куриона.
Катон, который еще не знал ничего определенного о событиях в Брундизии, послал к нему узнать о положении дел. Тогда он узнал от Азиния Поллиона, что Помпей всеми покинут, и что он встал лагерем в Диррахии.
– Поистине темны и неисповедимы пути Провидения! – воскликнул Катон. Прежде, когда в делах Помпея не было ни благоразумия, ни справедливости, он всегда был непобедим; ныне же, когда он хочет спасти свое отечество и сражается за справедливость, счастье покидает его!
И затем, собравшись с мыслями:
– У меня достаточно солдат, – сказал он, – чтобы прогнать Азиния с Сицилии; но он ждет армию более многочисленную, чем та, что сейчас с ним; я не хочу разорять остров, затевая на нем войну.
Да простят нам эту высокопарность слога: всякий раз, когда мы цитируем Плутарха, мы цитируем грека, причем грека времен упадка.
Вернемся к Катону. Он посоветовал сиракузянам принять сторону более сильного, и пустился в море, чтобы присоединиться к Помпею в Диррахии.
Цицерон же по-прежнему оставался в Италии. Ему было невероятно трудно сделать выбор: он не решался вернуться в Рим к Цезарю, он не отваживался отправиться в Диррахий к Помпею. И все-таки он находился в Кумах, готовый сесть на корабль. Он не садился на него, – говорил он, – потому что был плохой ветер. Однажды, вероятно, 1 мая, он получил в один день два письма; одно от Антония, – нам известны истоки ненависти, существовавшей между Антонием и Цицероном; – другое от Цезаря.
Вот первое из них:
Антоний, трибун пропретор, шлет привет Цицерону, императору!
«Если бы я не любил тебя, и гораздо больше, нежели ты хочешь поверить, меня не тревожил бы один слух, который о тебе здесь распространился, и который я полагаю совершенно ложным. Но так как я привязан к тебе сверх меры, я считаю себя вправе прислушиваться к слухам о тебе, даже самым беспочвенным.
Неужели ты намерен отправиться за море, ты, кому так дороги твой Долабелла и твоя Туллия, ты, кто так дорог всем нам, что, клянусь Геркулесом! твое достоинство и твои убеждения для нас едва ли не важнее, чем для тебя самого.
Я надеюсь убедить тебя, что, за исключением Цезаря, я ни к кому больше не питаю такой любви, как к тебе, и, насколько мне известно, нет никого, на чью преданность Цезарь рассчитывал бы больше, чем на твою.
Так что я умоляю тебя, мой дорогой Цицерон, сохранить для себя полную свободу действий; берегись того, кто уже проявил к тебе такую неблагодарность, и не последуй за этим неблагодарным ради того, чтобы бежать как враг от человека, который так тебя любит и хочет видеть, настолько он дорожит тобой, обладателем власти и почестей.
Я посылаю тебе это письмо с Кальпурнием, моим большим другом, чтобы ты знал, как близко к сердцу я принимаю все, что имеет отношение к твоему здоровью и славе!»
В тот же день, как мы уже сказали, Цицерон получил второе письмо от Цезаря, которое ему принес Филотим.
Цезарь, император, шлет привет Цицерону, императору!
«17 апреля.
Бояться нечего, не правда ли? и ты не из тех людей, которые поступают необдуманно; и, тем не менее, взволнованный людской молвой, я рассудил, что следует написать тебе. Во имя нашей дружбы, не связывай судьбу с пропащим делом! Ты не одобрял его, когда наше положение было равным; теперь же, отказываясь встать на сторону успеха, ты не только оскорбишь дружбу, но и нанесешь вред самому себе. Разве все не складывается благоприятно для меня? разве все не обернулось неудачно для них? Ведь ты не станешь присоединяться к делу, которое было таким же, когда ты отказался участвовать в их замыслах; похоже, что я, сам о том не подозревая, совершил что-то, весьма достойное осуждения, потому что ты не мог сделать для меня ничего более тяжелого, чем сделать что-то для моего врага. Так поберегись же покидать Италию! я взываю к твоей дружбе; мне кажется, я имею на это право. Да и что больше приличествует честному и миролюбивому мужу, достойному гражданину в данных обстоятельствах, чем быть вдали от гражданских раздоров? Некоторые из людей, которые думали так, не могли этому следовать из-за чувства страха или сомнений во мне; но ты, ты знаешь всю мою жизнь, ты можешь спросить меня обо всех моих действиях, ты уверен в моей дружбе; – что ты можешь сделать лучшего, чем остаться в стороне от всякой борьбы? В путь, к Риму!»
Вся эта настойчивость не имела успеха: в начале июня Цицерон покинул Кумы, и 11 числа он писал из порта Кайета своей жене Теренции, что сильнейшая рвота желчью положила конец недомоганию, которое удерживало его на земле, и что он просит ее совершить, с присущими ей благоговением и ревностью, жертвоприношение Аполлону и Эскулапу.
Как же он боялся скомпрометировать себя, этот бедный Цицерон! даже перед богами, поскольку он уже не отделял Аполлона от Эскулапа, как он не отделял Помпея от Цезаря.